|
Странное было ощущение: будто никогда и никуда она не выходила отсюда, из умеренно переполненного поезда столичной подземки, пока длилась та ее, прошлая жизнь и читала ее саму, как книгу. Или, пожалуй, годы войны и мира, поездок по Ближнему и Ближайшему Востоку и сражений в Горной Стране были фоном для невероятного чаепития с двумя мудрецами в позаброшенном селении. Но, скорее всего, и то, и другое существовали в виде тонкого налета на ее теперешнем бытии. В последнем утвердило ее отражение в рекламе «Зовиракса» в виде овального зеркала, повешенной чуть наискосок («Поглядите на себя! У вас на губах герпес?») Герпеса не было, как, впрочем, и никаких амазонских черт: тонкое лицо в круге пышно-каштановых волос, худощавая фигура, затянутая — по наисвежайшей моде — в подобие черного сюртука, из-под которого высвечивает золотистый парчовый жилет; бежевые кюлоты, точь-в-точь как у Милены Фармер в клипе «Либертинка», и тонкие белые чулки туго обтягивают стройные ляжки и мускулистые икры балерины. В вырезе жилета и вокруг кистей рук с длинными, сильными пальцами музыканта или поэтессы, — кружева изысканной, едва ли не ручной работы. Довершают костюм тупоносые туфли на низком каблуке — единственная по-настоящему практичная часть модного наряда, на которую она специально выбила разрешение у начальства. Зима, разумеется, в южном городе еще та, снег тает еще в средних слоях атмосферы, — однако на асфальте постоянная скользкая изморось, плавно переходящая в изморозь, а то и в прямую наледь.
«Переутомляюсь. Это ж надо, какой сон связный и длинный, а всего полчаса как пересела на ветку. Благо, была бы я на кольце — там хоть час, хоть два катайся, и не заметишь, — подумала она. — Удивительная штука этот сабвей, в просторечии андерграунд! Тут на всех находит, по-моему». Она вспомнила, как недели три подряд встречался ей по пути на работу некий меланхоличный субъект, что восседал на высоком ящике из-под метровского огнетушителя в самом низу эскалатора и медитировал, мутно и кротко взирая на непрерывный поток людей, низвергающийся сверху на перрон. И ничего — сходило ему: никто не забирал и даже не тревожил. Но то был взрослый, а значит — не из сферы ее профессионального интереса, поэтому она тут же выбросила эту неуставную картинку из головы. Она выпрямилась и огляделась вокруг: что-то до боли знакомое приникло ко слуху. Горизонт был стиснут рекламными идиотизмами, что совершенно открыто и по-хамски предлагали: «Мы обуем всю страну!» или рекомендовали для отмывания денег стиральную машину фирмы «Ардо» с боковой дверцей, исполненную в виде бронированного банковского сейфа. Люди в рваном ритме модного аудиодиска раскачивались на кожаных петлях, клевали носами на толстых сиденьях (неприятное занятие, однако необходимое: увидишь какую-нибудь старушку — поневоле из мягкого места выдернешься), валились кулем друг на друга — сидячие и стоячие в равной мере, — однако снова выпрямлялись. А между ними лавировал, как угорь, покачивая стройными бедрами и выкликая нечто звонким своим альтом, юный джентльмен голубых кровей. Ханский огонь светился сквозь белую кожу овального лица, горел в шалой синеве глаз под крутыми и тонкими дугами темных бровей — ресницы были такие же темные и густые, совсем девчачьи, и оттого казалось, что он черноглаз, — вздымался русым пламенем кудрей, мягких, тонких и от здешнего вечного сквозняка струящихся кверху. Лоб под этими кудрями был высок и крут до ненатуральности — лоб мыслителя, шута или обоих вместе взятых. Знак неверности, дурачества, мысленных завихрений и безудержного фиглярства лежал на нем с рождения, как клеймо, которым Бог метит своих шельм и блаженненьких: и недаром к пальцам юнца липли, то и дело отскакивая на своих резиновых веревочках и снова возвращаясь, полупрозрачные мячики с юркой зелено-красной спиралькой в глубине — то снова была одна из его проказ и каверз. |
