|
Уровень понятий и слов опускался; и в первозданной глубине оставалось одно-единственное -- бессознательная, растительная, животная жизнь. Беспредельная власть мирозданья. Последним пределом всегда было лоно -- не чело. Ибо лоно плодородно; оно земля и жизнь. Гэм вдруг постигла суть женской бессловесности. Речь и мысль принадлежали мужчине. А женщина рождена из безмолвия. Она живет в чужом краю и всего лишь выучила тамошний язык; родным ей он никогда не был. Она поневоле переводит свое сокровенное в понятия, которые не отвечают ее сущности, ибо принадлежат они мужчине. Она пытается изъясниться -- и всегда тщетно. Никогда мужчине ее не понять. Смутно вырисовывался удел женского бытия -- обращение к толкователю: скажи ты, что во мне, я говорить не умею... Вечная покорность, вечная ненависть, вечное разочарование. Гэм чувствовала, как все это неудержимой волной вскипает в душе. И все же старалась обуздать эту волну, судорожно подбирала понятия, но они не годились; она искала слов, но слова ломались, как чужие ключи в замках запертых дверей, она мучительно пыталась высказать Это, хотя бы только помыслить, но Это неумолимо ускользало, беззвучно увертывалось, фантомом уходило прочь сквозь ячейки мыслей... Обескураженная немотствующей магией своего пола, от которой не было спасения, она блуждала по комнатам и наткнулась на Раколувну -- с заплаканными глазами та сидела в углу. Сестринское чувство разорвало темное кольцо. Гэм обняла за плечи усталую женщину, прижалась лицом к ее холодной щеке и -- дыхание к дыханию, всхлип к всхлипу, без меры, без удержу -- истаяла в теплых, облегчительных слезах. Пуришков отложил скрипку и обнаружил, что остался один. Отрешенно глядя по сторонам, он попытался взять себя в руки, потом медленно разломал инструмент и вышел на улицу, на ледяной ветер, который, оскалив зубы, висел в телеграфных проводах. Два дня спустя в Давос приехал Клерфейт. Однажды вечером он появился у Гэм, когда у нее был и Пуришков. Клерфейт сразу понял, как нужно поступить. Он принялся восхищаться собаками, но прежде всего "обезвредил" русского -- заговорил с ним оживленно и снисходительно, хотя и не обидно, навязав ему тем свое превосходство. Гэм спросила, как он поживает. В ответ Клерфейт коротко и забавно живописал кое-какие приключения на Балканах, вечер в Нормандии, повел речь о своих полетах, уже совершенно по-деловому, с подробностями, и достиг своей цели -- напомнил о перелете в Луксор, не обмолвившись о нем ни словом. Перед Гэм вновь раскинулась пустыня, пыль песков, вдали искрящаяся золотом. Урчали пропеллеры, потрескивали плоскости. Клерфейт чуть тронул прошлое -- ровно настолько, насколько это было необходимо для создания легкого эскиза, с беглой серьезностью коснулся неотвратимого трагического конца (он произнес это слово) и набросал блистательные фантастические дворцы грядущего. |
