Фицджеральд перешел в атаку. Он сказал, что не может себе представить, чтобы подобные замечания делались в адрес Галилея, Менкеса, Сэмюэла Батлера, Анатоля Франса, Вольтера или Шоу – братьев Скотта по реформации. «По факту, Ван Вик Брукс в “Мучительном испытании Марка Твена” критикует Клеменса за то, что многие из его высказываний были сильно смягчены по просьбе У. Дина Хоуэллса», – говорил он. Также Скотт как-то спросил Перкинса:

– Вам не кажется, что все изменения в сознании людей происходят благодаря тому, что вещи, на первый взгляд поразительные, со временем превращаются в привычные? И если бы этот конкретный эпизод не нес в себе никакой литературной ценности, я бы положился на ваш суд, но это высказывание прекрасно вписывается в сцену, это именно то, что нужно, чтобы сделать ее чем-то большим, чем просто красивая почва для неродившихся идей! – Сказав это, Фицджеральд встал до того, как Перкинс успел что-то ответить.

Ответ Перкинса Фицджеральду стал лозунгом, под которым он впоследствии работал со всеми авторами:

– Никогда не полагайтесь на мой суд. Даже в особо важных моментах. И мне было бы стыдно, если бы я смог вас заставить. Любой автор должен отвечать только за себя. Мне ненавистна сама мысль о том, что я (если принимать во внимание прозрачную позицию В. В. Б.) могу сыграть для вас ту же роль, которую У. Д. Хоуэллс сыграл для Марка Твена. Перкинс хотел, чтобы Фицджеральд понял, что недовольство не имело под собой никакого литературного основания.

«Дело касается исключительно аудитории, – писал он. – Они не сделают скидку на то, что это экспромт со стороны персонажа. Они будут видеть в этом намеренное действие со стороны Ф. Скотта Фицджеральда. Это делали и Толстой, и Шекспир, а теперь и вы, говоря голосом своего персонажа Мори, высказываете свою точку зрения. Но все было бы иначе, если бы вы все же высказывали ее как свою собственную».

Фицджеральд понял, что материал слишком легкомысленный. Он слегка обточил высказывания Мори, заменив слова «Бог» на «Господь Всемогущий», вырезав слово «похабный» и заменив «Иисусе» на «О Боже».

Пока печаталась обложка, а гранки ожидали в цеху изготовления печатных форм, Фицджеральд придумал финал для романа, который должен был, по его мнению, «оставить у читателя послевкусие всего произведения, в отличие от предыдущей версии». Кульминацией «Прекрасных и проклятых» стал момент, когда главный герой и героиня, Энтони и Глория Пэтч, одерживают победу в долгой битве за наследство. И в то же время они испытывают серьезные проблемы с алкоголем. Чтобы отметить приобретенное состояние, они отправляются в круиз по Европе, и на борту корабля Энтони говорит, что он прошел через все это, что он показал им всем, что он победил. Финал, предложенный Скоттом, выглядел так:

«Только эта утонченная небесная ирония, сумевшая привести в порядок дела многочисленных воробьиных поколений, могла в полной мере отобразить словесные ухищрения, царящие на борту “Императора”. Вне всяких сомнений, всевидящие Глаза видели Рай, видели, как Красота, нарождающаяся вновь каждые сто лет, вернулась с Земли и замерла в прихожей под порывами белого ветра и летящих звезд. Пролетая мимо, они шептали ей приветствия, и ветер ласково перебирал волосы. Она вздохнула и начала этот разговор голосом, тающим в белом ветре.

– А вот и я, – прошептал ее голос.

– Да.

– Спустя пятнадцать лет.

– Да.

Голос затих.

– Сколько безучастия, – говорил он. – Сколько невозмутимости. Разве у тебя нет сердца? А как насчет той маленькой девочки? Ее глаза утратили блеск.

Но Красота об этом забыла».

Зельде Фицджеральд не нравилась эта лирическая кода, и она раскритиковала ее так жестко, что Фицджеральд отправил Перкинсу телеграмму, чтобы узнать его мнение: «ЗЕЛЬДА СЧИТАЕТ, ЧТО КНИГА ДОЛЖНА ЗАКОНЧИТЬСЯ РЕЧЬЮ ЭНТОНИ НА КОРАБЛЕ.