Он уже несколько лет прожил с Гердой на таком странном положении. Разумеется, когда-то давно, после смерти Бёрка, он попросил ее руки. Или нет? Сейчас он в точности не помнил, что говорил ей. Она отказала. Он вернулся в Лондон. Работал журналистом, потом на издателя, откладывая понемногу в надежде уйти на вольные хлеба. Первый роман имел успех, второй оказался менее удачным, за третий он не брался. Вместо этого писал художественные любовные письма Герде. Поэзию забросил и принялся за большую книгу о марксизме. Он исправно навещал Герду и говорил ей, что она — единственная женщина, которую он когда-либо любил, что было не совсем правдой. Его вдохновенные разговоры о будущей книге произвели на нее впечатление. В один прекрасный день она предложила ему переехать в Холл и здесь работать над ее завершением. Книгу он до сих пор не написал. Так что Герда таким ют странным образом все-таки стала его судьбой. Был ли он рад этому? Была ли она рада? Он ни разу не побывал в ее постели. Но она как будто нуждалась в нем, как будто ожидала, что он останется с ней и дальше. Наверное, по мере того, как уходят годы, каждая женщина ценит рабскую преданность. Какое-то время она полагала, что с его помощью расширит свой кругозор. Они обсуждали разные вещи. Однажды он дал ей список книг, и на этом все кончилось. Их отношения оставались дружескими, и не более.

И он даже сейчас действительно довольно красив, часто утешал он себя, глядясь в зеркало. Ниспадающие седые волосы, поблескивающие голубые глаза и почти не тронутое морщинами лицо придавали ему вид какого-то безумного мудреца, и он сходил за большую умницу, когда изображал из себя чудака, смеша молодежь. Вот только жаль, зубы вставные, но если осторожней улыбаться, это не так заметно. Он жил разговорами, любопытством, выпивкой и несчастьями своих друзей. Только жизнь теперь стала более одинокой, и с трудом верилось, что он достиг столь малого, а ему уже шестьдесят шесть.

— Интересно, он останется? — сказала Герда.

— Не думаю.

— Ты не думаешь.

— Откуда мне знать, что он собирается делать?

— Останется в Англии? Останется здесь?

— Не думаю, что он остановится здесь, тут скука смертная. Я имею в виду…

— Может, он захочет что-то изменить?

— Не захочет, да и к чему? Узнает у Мерримена, сколько денег в банке, и удерет обратно в Америку.

— Не надо было продавать «Луговой дуб».

— Ну, Сэнди позарез хотелось ту лодку…

— Беллами говорит, что Джон Форбс собирается строиться в том месте.

— Вряд ли Генри даже вспомнит о «Луговом дубе».

— Может, он будет жить в Лондоне?

— Дорогая, он чужой нам, мы не можем знать, что он будет делать, он, возможно, и сам еще не знает.

— Мне он не чужой, он мой сын.

Люций молчал, посасывая вставную челюсть.

— Почему не скажешь что-нибудь? Не хочу, чтобы ты так нервничал.

— Ну конечно, он твой сын. Мы должны быть очень добры к нему.

— Зачем ты это говоришь?

— Ох, не знаю, я имею в виду, возвращаться сюда после столь долгого отсутствия…

— Ты подразумеваешь что-то определенное?

— Нет-нет.

— Намекаешь, что я была сурова к нему?

— Нет!

— Или несправедлива?

— Нет! Герда, не надо вечно воображать, что я на что-то намекаю.

— Почему?

— Я хочу сказать, что ты думаешь, он приедет с планом действий. Не жди этого. План надо будет составить нам самим. Тебе. Генри в жизни не мог принять решения. Он приедет таким же, каким был всегда: робким, нескладным, добрым, бестолковым молодым человеком.

— Он не так уже молод.