— Он не так уже молод. И он был не очень-то добр с тобой в Нью-Йорке.

— Он ревновал.

— Ох, не болтай чепухи! Мне надо было съездить в Сперритон. Теперь я это понимаю. Следовало посмотреть, как он живет.

— Он этого не хотел.

— Ты настоял, чтобы я не ездила.

— Ничего подобного! Я никогда ни на чем не настаивал!

— Он не хотел, чтобы я приезжала. Как знать, может, он жил с женщиной. А теперь объявит, что женат.

— Это возможно.

— От тебя не слишком-то много пользы. Лучше иди спать.

— Да, я немного устал.

— У тебя глаза косят. Это все виски. Еще глотнуть не хочешь? Ты знаешь, сколько теперь стоит виски.

— Я не собирался пить еще.

— Не представляю, как я проживу эту неделю до его приезда.

— Проживешь. Только прекрати мучить себя предположениями; неудивительно, что у меня глаза разъехались.

— Какую спальню мы ему отведем?

— Его собственную, разумеется.

— Она такая маленькая.

— Если ему в ней не понравится, он сможет выбрать другую. В конце концов, он теперь здесь хозяин!

— Помещу-ка я его в комнату, где обои с цветущей вишней. Радиатор там еще работает. А комната в старом крыле не отапливается. А, Рода, спасибо, дорогая…

Рода, горничная с птичьей головкой, вошла неслышным шагом и не постучавшись, как делала обычно, когда вносила масляные лампы в те времена, когда в Холле еще не было электричества. Она двигалась по комнате в своем невзрачном форменном платье и, высоко поднимая руки в перчатках, проверяла, хорошо ли заперты окна, — ее ежевечерняя обязанность. Был ли кто в комнате, или никого не было, она всегда являлась в положенный час и никогда не стучалась.

— Рода, думаю, мы отведем мистеру Генри вишневую комнату.

— Вы же знаете, он приедет только через неделю, — ответила Рода.

— Хорошо, приготовь для мистера Генри эту комнату и проверь, как работает радиатор. Покойной ночи!

Дверь за горничной закрылась.

— Что она сказала? — спросил Люций.

Роду, с ее дефектом речи, понимала только Герда.

— Она говорит, что уже постелила Генри в его старой комнате.

Люций воспользовался тем, что речь зашла о постели, и встал.

— Пожалуй, пойду лягу, дорогая, совсем без сил.

— Может, мне стоит?..

— Ох, да успокойся. Все ерунда, всякие мелочи — ерунда. Когда Генри приедет, ему понадобится только одно.

— Что?

— Твоя любовь.

Последовало молчание. Герда, которая с появлением Роды прекратила расхаживать по библиотеке, стояла у каминной полки, одной рукой касаясь теплого полированного дерева облицовки. Внезапная вспышка огня осветила ее лицо, и Люций увидел слезы на ее глазах.

— Дорогая!..

— Как ты можешь быть таким жестоким?

— Не понимаю.

— Отправляйся спать.

— Герда, не сердись на меня, ты знаешь, я не могу уснуть, если ты сердишься. Никогда не сплю, если…

— Я не сержусь. Просто иди. Уже поздно.

— Прости меня, Герда, дорогая, не оставайся тут допоздна и… я знаю, что ты… ложись спать…

— Да, да. Доброй ночи.

— Не надо плакать.

— Доброй ночи.

Люций медленно поднялся наверх, как обычно поднимался со свечой в руке в те давние дни, при Бёрке, когда гостем жил в Холле. А разве он до сих пор тут не гость? Слегка запыхавшись после подъема, он по скрипучим половицам направился к своей спальне. Эта большая угловая комната на втором этаже, которая одновременно служила ему кабинетом, располагалась над гостиной и окнами выходила с одной стороны на озеро, а с другой — на буковую рощу, которую всегда называли «большие деревья».