— Да уж разберусь как-нибудь, — отозвался тот не без ноток уязвленного самолюбия. — Дело-то, в общем, знакомое… Ох, черт, совсем же забыл!..

Вася поспешно нырнул в свой рюкзак и выудил записку. Она была сложена треугольником — чувствовалась рука Субботина, бывшего фронтовика.

Начальник писал: «Дорогой Валентин Данилович! Надеюсь, ты хоть немного отошел от всего пережитого, окреп там у себя на вольном воздухе и лесном спокое. Пора, родной, за дело. А труд спасение от всего, поверь старику. Работы у нас тут завались. Я так совсем без тебя запурхался. Карты, главы отчета и прочее и прочее. Сам понимаешь. И еще лежит у меня письмишко для тебя от московского Романа. Я уж не стал отправлять. Приедешь и сам прочитаешь. Ждем. Привет от всех наших. Субботин».

Вася уже трудолюбиво шуршал бумагами. Валентин отечески потрепал его по плечу.

— Зажги вторую свечку — темновато ведь, — посоветовал он, оделся и вышел.

Изба была просторной, однако в ней, кроме солидной печки с непременным запасом дров, двух столов и лавок, размещались, ни в чем себя не стесняя, еще и семь здоровых мужчин со своими крепко сколоченными топчанами, громоздкой рабочей одеждой, непросыхающими валенками, рюкзаками и махорочными самокрутками. Поэтому не диво, что наружный воздух показался Валентину пронзительно чистым. Вдали — невесомо белые горы, а точнее — белая тень этих гор. Вблизи, за замерзшей речкой Нюрундукан, — серебристо-черная стена тайги. И кругом — снег: светлый, льдисто отсвечивающий — в сторону луны, но голубоватый и искристый — в прочих направлениях.

«А снег, пожалуй, пойдет», — подумал он, заметив наползающие с запада облака. Ближний край их, серебряно подсвеченный, выглядел словно вознесенные ввысь гигантские живые сугробы, вся же остальная часть по цвету сливалась с небом, отличаясь от него лишь полным отсутствием там звезд.

Продолжая рассеянно оглядывать небо, пока еще почти полностью открытое, звездное, пронизанное лунным сиянием, Валентин размышлял, не сорвется ли из-за надвигающегося снегопада его завтрашний выход в Гирамдокан. И тут он заметил огонек, быстро перемещавшийся среди созвездий. Холодный, немигающий, он не горел, а блестел и был, скорее, капелькой ртути, скатывающейся по незримой выпуклости небесной сферы. А тогда, в ту ночь, тот огонек летел тоже быстро, но — мигал, почему и представлялся лихорадящему сознанию Валентина чем-то вроде серебряной иглы, пунктирно прошивающей черную ткань безлунного неба…

Позже, уже в больнице, вспоминая его, он понял, что, конечно, то был не спутник — тот не стал бы столь стремительно менять свой блеск, — а, вероятнее всего, кувыркающаяся в пространстве сброшенная часть ракеты-носителя. Но чем бы ни являлась в действительности та прошивающая небо игла, он был благодарен ей. Когда отчаянно не хочется замечать что-нибудь, то чувствительность к этому, наоборот, необыкновенно обостряется. Это и произошло с Валентином. Неумолимое, математически размеренное капанье воды под конец буквально истерзало его, почти довело до бешенства. Тогда-то и вошел вдруг в глаз тот мигающий огонек. У него был собственный и тоже математически четкий ритм вспышек. Вот он, ритм этот, и вывел Валентина из-под гипноза капающих звуков. Как бы протерли перед ним пыльное стекло, и он внезапно обнаружил вокруг себя черные массы скал, средневековой причудливости и мрачности, а над собой — сияние миров, бездной световых лет ужатых в точки, искры, растертых в снежную пыль. Умерли проклятые звуки, умерло страдание бренной оболочки — взор и мысль блуждали по звездам, блуждали среди звезд.

На землю их вернул свист.

За все протекшие в ночи минуты и часы Валентин ни на миг не усомнился, что он будет, прозвучит обязательно, этот свист.