Из машины ему передали дочь и проводили их к лифту, в котором вполне могла разместиться рота. С ними поднимались двое задержанных– тоже в сопровождении двоих. Это было на 11‑й и Стейтстрит. Он помнил место. Страшновато здесь. Вооруженные люди входят, выходят. Как было велено, он шел по коридору за дородным негром полицейским с огромными руками и широкими бедрами. Остальные шли за ними. Теперь понадобится адвокат, и он, естественно, подумал о Сандоре Химмелыитайне. Ему стало смешно при мысли о том, что скажет Сандор. Сандор сам действовал полицейскими методами, брал психологией, как это практикуется на Лубянке и вообще во всем мире. Сначала он грубо ломал человека, а потом, добившись желаемого результата, ослаблял хватку и обращался помягче. Его речи незабываемы. Он орал, что выйдет из дела и сбагрит Мозеса проходимцам, а те запечатают его спереди и сзади, заткнут рот, завяжут кишки узлом, поставят счетчик на нос и будут брать за вдох и выдох. Что говорить, незабываемые речи – речи наставника реальности. В чем не откажешь. – Вот тогда ты вспомнишь про смерть. Тебе гроб милее гоночной машины глянется. – Или вот это: – Я оставлю жену еще не старой богатой вдовой, чтобы не жалась с деньгами. – Он это часто повторял. Сейчас Герцог развлекся. Окровавленный, грязный, в рубашке с пятнами крови, он вспоминал все это и улыбался. Не надо презирать Сандора за грубость. Это его личный, грубый вариант распространенного мировоззрения, называемого американским образом жизни. А каков мой образ жизни? Теплая шубка у любимой киски, поглажу по шерстке – она и не пискнет, – это то же самое кредо глазами ребенка, но людей злобно будят, и они просыпаются брюзжащими реалистами. Набирайся ума, простофиля! Или тетушка Таубе – вариант наивного реализма: – Готзелигер Каплицкий сам обо всем заботился. Я даже не смотрела за этим. – Но тетя Таубе – она не только симпатяга, но еще хитрюга. Беспамятные мы – что говорим, что делаем… Тут его и Джун ввели в большую комнату, где было не протолкнуться, и Мозес предстал еще перед одним негром‑полицейским. Сержант был далеко не молод, с ровным морщинистым лицом – складки наложены, кожа не перетянута. У него был темно‑желтый, золотого отлива цвет лица. Он посовещался с доставившим Герцога полицейским, потом осмотрел револьвер, вынул оба патрона, еще прошептал какие‑то вопросы полицейскому в лоснившихся брюках, тот склонился, тоже шепча ему на ухо.

– Ну, так, – обратился он к Мозесу. Надел бен‑франклиновские очки – пару колониальных кругляшек в тонкой золотой оправе. Взял ручку.

– Имя?

– Герцог. Мозес.

– Второй инициал?

– Е. Елкана.

– Адрес?

– В Чикаго не проживаю.

С отменной выдержкой сержант повторил:

– Адрес?

– Людевилль, штат Массачусетс, и Нью‑Йорк. Нет, лучше только Людевилль, штат Массачусетс. Улица безымянная.

– Это ваш ребенок?

– Да, сэр. Моя дочурка Джун.

– Где она живет?

– Здесь, с матерью, на Харпер авеню.

– Вы в разводе?

– Да, сэр. Я приехал повидаться с ребенком.

– Понятно. Опустить ее не хотите?

– Нет, начальник… сержант, – поправился он, дружелюбно улыбнувшись.

– Мы заводим дело на вас, Мозес. Выпивши не были? Не пили сегодня?

– Вчера вечером пропустил стаканчик, перед сном. Сегодня не пил.