Уж не двигался ли Делеклюз к социализму? Нет, этого сказать нельзя, никаких заявлений определенно социалистического характера он не делал. Но, несомненно, Делеклюз видел рабочий, пролетарский характер революции 18 марта и сознательно поддерживал союз с рабочим классом, с олицетворявшим его Интернационалом.

Как ни странно, разногласия у Делеклюза возникали в отношениях с бланкистами, хотя именно бланкисты вместе с якобинцами составляли «большинство» Коммуны. В течение всего апреля Делеклюз, с которым выступали социалисты Верморель и Лефрансэ, резко критиковал работу комиссии общественной безопасности, особенно деятельность пылкого бланкиста, самого молодого члена Коммуны Рауля Риго. Борьба с внутренними врагами, с бесчисленными шпионами Тьера была одной из жизненно важных задач, а решалась она очень плохо. Комиссия общественной безопасности непрерывно оказывалась объектом в основном справедливой критики. Однако находились и такие люди, которые, забывая о смертельной опасности, думали лишь о формальном соблюдении принципов чистой демократии и беспредельной гуманности, хотя именно мягкость по отношению к врагам ускорила гибель Коммуны.

Делеклюз не страдал этой манией демократизма, из-за которой, например, устроили неуместные дополнительные выборы в Коммуну 16 апреля. Делеклюз, убежденный и принципиальный демократ, был против и справедливо говорил, что ни о каких выборах не может идти речь, когда грохочут пушки, а избиратели голосуют за Коммуну, сражаясь и умирая на укреплениях.

Делеклюз являлся олицетворением беспощадной борьбы с врагом. Разве не он был инициатором знаменитого декрета о заложниках? Он считал, что к нарушителям революционного порядка надо применять суровые наказания.

— Говорю вам, — заявил Делеклюз 24 апреля, — что если военный суд когда-нибудь вынесет смертный приговор, я первый скажу: расстрелять!

Но Делеклюз выступал лишь за разумную, действительно необходимую, неизбежную, главное — законную строгость; он обладал мягким и великодушным сердцем.

Однажды шло заседание исполнительной комиссии. Присутствовали Делеклюз, Пиа, Арну и еще несколько человек. Вдруг явились четверо национальных гвардейцев и потребовали, чтобы их немедленно выслушали. Они пришли прямо с поля боя, трое пожилых, один лет семнадцати, все с ружьями, покрытые грязью и копотью. Самый молодой с волнением заговорил о том, что они взяли в плен жандармского офицера и хотели его немедленно расстрелять. Но их командир помешал им.

— Граждане, — продолжал юный гвардеец, обращаясь к Делеклюзу, — мы пришли просить у вас смерти этого человека. Нужно, чтобы он умер. Каждый день нас душат, нас хладнокровно убивают. Каждый день наши друзья падают рядом с нами. Вчера жандармы убили на моих глазах моего раненого брата. Нам нужна месть, нам нужна жизнь этих подлецов. Если мы должны идти на смерть, не убивая, мы больше не станем бороться! Я разобью мое ружье! Да, мы охотно готовы умереть, мы не хотим считать нашей пролитой крови, но нам нужно наказать злодеев, нам нужна месть!

Артур Арну, присутствовавший при этой сцене, так описывает облик молодого коммунара: «Все это было сказано с своеобразным суровым красноречием, с энергией и печалью, которую невозможно передать. Крупные слезы, которые он не вытирал, а смахивал быстрым движением руки, стыдясь своей слабости, текли по его смуглым, похудевшим от усталости щекам, в то время как огонь страсти горел в глазах и все тело трепетало от внутреннего волнения. Моментами, когда он говорил о своем накануне убитом брате, его голос прерывался в пересохшем горле и переходил вдруг в шипящие звуки.

Это было жутко».

Побледневший Делеклюз молча слушал взволнованную речь. Видно было, что он совершенно потрясен и колеблется. Вдруг, словно приняв наконец решение, он так же горячо и страстно отвечал молодому бойцу и его товарищам:

— Не будем подражать нашим врагам, не будем убивать безоружных пленников.