Птичьи и лягушачьи песни стихли. Но потом, словно не считая нужным обращать внимание на наши мерзости и ужасы, они снова завели свое «кекс-коакс-бре-ке-кекекс». С вершины холма донесся голос соловья.

Фенсер схватил меня и стал трясти.

— Ах ты, сучка, ты же вся вымазалась в их крови… или это твоя? Ты ранена? Зачем ты это сделала? Как бешеная тварь…

— Их было так много…

— Да, да. Но убийство… ты даже не понимаешь, что наделала. Клянусь богами, по мне все было б лучше, чем вынуждать тебя творить такое…

— Я убивала и раньше. Я убила человека. Я его убила! — Мой тонкий голос донесся откуда-то издали. Мы боролись друг с другом, будто отмахивались от незримых мух.

— Арадия…

Я закрыла лицо руками. Не стану смотреть, не хочу ничего видеть. Он вспомнил про девочку, игравшую с цветами и игрушками, которая не могла пролить кровь ради него, не могла убить. Он меня ненавидит.

— Арадия, — сказал он. — Тише. Не надо.

— Я умираю.

— Нет. Ни у тебя, ни у меня нет ни одной царапины. Видишь?

— Я ничего не вижу. Мне нечем дышать.

— Тихо. — Он обнял меня. — Я запомнил этот крик. Зловредный корсет с желтыми лентами. Я здесь. Обопрись на меня.

И тогда я прислонилась к нему, и паника исчезла, растаяла. Остался лишь зеленый свет, жужжание насекомых, кваканье лягушек, певец на холме, запах аниса, его кожи, и ни следа крови и ненависти. Я успокоилась, как он и просил.

— Прости, — сказал он. — Я всякий раз забываю, что ты прошла тогда через осаду и войну… У тебя такой вид, будто ты спустилась с небес. Спасибо, что выручила в трудную минуту.

— Не отпускай меня. Подожди еще чуть-чуть.

— Конечно. Бедная малышка. Столько отваги, а я накинулся на тебя с руганью.

— Еще немножко. Потом я уйду. Я знаю дорогу на ферму.

— Забудь и думать об этом, — сказал он. — Возможно, кто-то из мерзавцев еще рыщет по округе. Мы не знаем даже, что сталось с Ирменком. Но я видел, на что он способен. Я не тревожусь за него.

Я высвободилась из объятий, которые несли пьянящий покой. Вот и все, в последний раз, и больше никогда. Но нам нельзя расставаться, как в прошлый раз.

— Мне лучше, — сказала я.

Но и тогда не посмотрела на него. Стоит мне взглянуть, увидеть его лицо, глаза, и я никогда уже не смогу отвернуться. Я должна оставаться на земле. Прирасти к ней. Должна произнести слова, которые придутся ему не по нраву.

— Что ждет тебя по возвращении? — спросил он.

— Моя жизнь.

— Какая она?

— Размеренная и вполне счастливая.

— Как это?

— Я не могу объяснить.

— Ты говорила, что любишь меня, — сказал он. — Это правда?

— Повторить еще раз? Фенсер, ты ведь сказал тогда, что я не нужна тебе.

— Нет, ты неправильно поняла. По-моему, я говорил, что моя жизнь — моя окаянная измаранная жизнь, — как я могу предложить тебе стать частью этой катастрофы?

Среди папоротников на земле валялись трупы, лошади пощипывали ростки крокусов меж корней деревьев. Как странно, как странно.

— Арадия, — попросил он, — ответь мне. Теперь же.

Я смотрела только на его губы, знакомые мне; они шевелились, разговаривая со мной.