Чарли дал ей несколько спичек, она взяла их и положила в коробку.

– Пять, – сосчитала она. – Еще парочку, а? Для удачи. Всего парочку. Ага, семь. – Я – миссис Баррагада, а вы?

Чарли представился. Она была очень смуглой, морщинистой, старой женщиной, ее глаза, ни на секунду не оставаясь неподвижными, были какого-то странного светлого оттенка, отчего казалось, что они светились.

– Мы – соседи, – воскликнула она еще веселее. – Не правда ли, это просто замечательно. Не правда ли? – Она подошла вплотную и посмотрела ему в лицо. – Вы любите музыку? Любите?

– Я… Я не знаю, – небрежно ответил Чарли. – Хорошая мелодия мне по душе. – Но поворот их разговора был ему не по душе.

Миссис Баррагада сильным толчком поставила его перед открытой дверью своей комнаты и бросилась внутрь, чтобы в мгновенье ока вернуться с поблекшей фотографией молодой женщины.

– Моя дочь Лаура! – крикнула она. – Узнаете ее? Узнаете ее? Узнаете? У нее самый чудесный голос, какой когда-либо слышали в Аргентине. Она скоро будет петь в Конвент-Гарден.

– Вот как, – сказал Чарли, стараясь найти выход из создавшейся обстановки.

– В Конвент-Гарден через неделю. Три специальных концерта. А я не могу пойти. Знаете почему? Не знаете? – Ее небольшое коричневое лицо утратило всю веселость и стало похоже на физиономию маленькой обиженной обезьяны. – Мне не разрешает Лаура. Если я буду в театре, она не сможет петь. – Она может петь для всех, ах, как чудесно петь! Но только не для меня, не для ее матери.

– Как жаль! И как ей не стыдно! – неуверенно сказал Чарли.

– Конечно, стыдно, конечно, стыдно. Я теперь не могу ее услышать никогда, никогда! Ее родная мать! – Она заплакала. – Не смотрите на меня, не смотрите на меня, – с упреком повторяла она сквозь слезы и уже сердито добавила: – Уходите. – Чарли машинально сделал шаг назад, и она тотчас же захлопнула перед его носом дверь.

Такой вот была миссис Баррагада. Чарли заспешил вниз, чувствуя себя несчастным. Он был готов упаковать вещи и переехать в другую гостиницу. «Чего уж тут переезжать, – сказал он себе. – Устроился, значит надо оставаться».

Он смешался с шумом, суетой и грохотом Лондона. Лондон после Слейкби казался необъятной ярмаркой. Он бродил по улицам и чувствовал себя маленьким, неуверенным, потерявшимся человеком. Две недели назад, когда он приехал в Лондон, его поддерживала почти магическая сила «Дейли трибюн», для которой было достаточно сказать только слово, чтобы перед ним раскрылись все двери. Теперь он вернулся в Лондон как живой человек, а не знаменитость, как рабочий, у которого нет ни работы, ни постоянного жилья, а это было страшно.

Он закусил в кафе, в котором, как он мрачно отметил, большинство посетителей были или супружескими парами, или влюбленные, а остальные, казалось, пришли сюда только для того, чтобы проглотить пищу, а затем выскочить из кафе и заняться чем-то серьезным и важным.

После кафе он совершил автобусную поездку стоимостью в пенни и оказался возле «Нью-Сесил-отеля». Он подошел к гостинице, чтобы посмотреть на великолепие громадных, сияющих входных дверей, подумал, живет ли до сих пор в ней Ида Чэтвик, хотел переброситься парой слов с рыжей горничной, но ничего не посмел сделать и медленно ушел.

Наконец он очутился поблизости от редакции «Дейли трибюн» и решил, что ему, пожалуй, следует зайти. Для начала он спросит Хьюсона.

На этот раз в редакции он чувствовал себя свободно. Человек в униформе, сидевший в маленькой конторке в вестибюле, дал ему заполнить анкету, в которой надо было указать фамилию, имя и причину посещения. Затем Чарли должен был подождать десять минут.

– Мистера Хьюсона в редакции нет, – объявил этот фельдфебель.