Гас следил за тем, чтобы не обострялись отношения с прессой в поезде и с местными на остановках. Когда Вильсон говорил без подготовленной заранее речи, его слова тут же стенографировали, и Гас распространял копии стенограммы. Время от времени он уговаривал Вильсона поболтать с местной прессой.

Все это давало результаты. Отношение слушателей становилось все лучше и лучше. Отзывы прессы были по-прежнему разнообразными, но главный тезис Вильсона постоянно повторяли даже те газеты, что были настроены против него. А по сообщениям из Вашингтона можно было сделать вывод, что оппозиция слабела.

Но Гас видел, чего эта кампания стоила президенту. Его головные боли теперь носили почти постоянный характер. Он плохо спал. Он не мог усваивать обычную пищу, и доктор Грейсон кормил его бульонами. Он подхватил инфекцию, которая развилась во что-то вроде астмы, и у него начались проблемы с дыханием. Он пытался спать сидя.

Все это скрывали от прессы, даже от Розы. Вильсон продолжал произносить речи, хотя голос его слабел. В Солт-Лейк-Сити его приветствовали тысячи, но он выглядел изможденным и часто стискивал руки странным движением, наводившим Гаса на мысли, не упадет ли он замертво.

В ночь на двадцать пятое сентября вдруг поднялась суматоха. Гас услышал, что Эдит зовет доктора Грейсона. Он накинул халат и бросился в вагон президента.

То, что он увидел, привело его в ужас и отчаяние. Вильсон выглядел очень плохо. Он едва мог дышать, лицо свело судорогой. И несмотря на это, он был намерен продолжать путь; однако Грейсон заявил, что прекращает турне, и был непреклонен. В конце концов Вильсон уступил.

На следующее утро с тяжелым сердцем Гас сообщил прессе, что президент перенес тяжелый приступ, и на всем пути до Вашингтона — составлявшем 1700 миль — их поезд все пропускали. Все договоренности президента на ближайшие две недели были отменены, причем в их числе и встреча с сенаторами, выступающими в поддержку договора и планирующими добиваться его ратификации.

В тот вечер Гас и Роза сидели в ее купе, с убитым видом глядя в окно. На каждой станции они видели толпы, собравшиеся посмотреть на проезжающий поезд президента. Солнце село, но толпы в сумерках все стояли и смотрели. Гас вспомнил поездку в поезде из Бреста в Париж и множество безмолвных людей, глубокой ночью стоявших вдоль путей. И года не прошло, а их надежды разбиты.

— Мы старались изо всех сил, — сказал Гас. — Но потерпели поражение.

— Ты уверен?

— Если бы президент провел кампанию, как было задумано, и то все висело бы на волоске. А сейчас, когда Вильсон болен, шансы на то, что сенат ратифицирует договор, равны нулю.

Роза взяла его за руку.

— Мне так жаль… — сказала она. — Тебя, и меня, и весь наш мир… — она помолчала, потом спросила: — Что же ты будешь делать?

— Мне бы хотелось пойти в Вашингтоне работать в какую-нибудь фирму, которая специализируется по международному праву. В конце концов, у меня есть некоторый опыт работы в этой области.

— Я бы сказала, что они должны в очередь выстраиваться, чтобы предложить тебе работу. И, может быть, твоя помощь в будущем понадобятся какому-нибудь новому президенту.

Он улыбнулся. Иногда она оценивала его нереально высоко.

— А ты что будешь делать?

— Мне нравится то, что я делаю сейчас. Я могу и дальше писать о Белом доме.

— А детей ты хочешь?

— Хочу!

— Я тоже хочу… — сказал Гас, задумчиво глядя в окно. — Только надеюсь, что предсказание Вильсона о них не сбудется.

— О наших детях? — Она услышала печаль в его словах и испуганно спросила: — Что ты хочешь сказать?

— Он сказал, что им предстоит новая мировая война.