Маршалл, Торре и Шпильман — отказались!

Рубинштейн и Ласкер — проиграли!

Ласкер, великий Ласкер, непобедимый и гениальный, — проиграл!

Безумие. Паника. Растерянные козырьки кепок. Восторг. Жестикуляция. Хриплые, рычащие рты.

Ласкер проиграл!

Что же дальше?

Где истина? Где?

Люди расходились. В конце-концов — недоумение. Подавленность. Странная жалость. Обида за человека, за мозг, за гениальный человеческий мозг.

Молодежь, девушки в красных платочках, девушки стриженные в стоптанных туфельках, кожанки, серые блузы — негодовали.

Машина? Но кому нужна эта машина? Зачем? Разве искусство шахмат не прекрасно? Разве оно не доставляет творческой радости? Острого и полнокровного трепета победы?

Машина убивает его. Убивает творчество. Математика разрушает идею. Зачем?

В комнате турнирного комитета внешне спокойный и только нервно закусывающий губы „сам“ Крыленко бросал в толпу взволнованных комсомольцев свои веские, как камень, слова.

— Товарищи, вы правы, конечно. И ваше волнение показательно для той позиции, которую мы должны занять по отношению к этому автомату. Это изобретение нетолько бесполезно. Оно — огромный, непоправимый вред не только для шахматного искусства. Оно наносит удар и культуре, одним из скромных проводников которой являются шахматы. Оно сразу может разрушить всю ту работу, которую мы проделали, чтобы сделать шахматы достоянием не кучки профессионалов, а всего населения, самых широких масс. И если изобретение это основано на определенных математических законах, то, значит, эти законы опровергают самый основной принцип игры в шахматы: свободный выбор комбинаций и сложную, напряженную игру ума. Можно, конечно, изобрести остроумный механизм, позволивший бы в один момент разрушить, скажем, музей изящных искусств или Третьяковскую галлерею. Но, сколь будет нужен и полезен такой механизм, в этом, я думаю, сомневаться не приходится. А поэтому успокойтесь, товарищи, в самом ближайшем времени мы постараемся выяснить сущность изобретения Ястребова и поставить все точки над „i“ в этом волнующем вас вопросе…

И, покидая комнату, каждый уносил в памяти неясную, но гневную мысль:

„Профессор — убийца. Машина — чудовище. Она бессмысленна и бесполезна. И шахматам она несет гибель“…

Так думал и фельетонист „Рабочей Газеты“. И мысли выстраивались, выпрямлялись, выравнивались, формулировались точнее, ударнее — и статья была готова. Скорей в редакцию. Карандаш и бумагу. Так. Теперь в набор…

… … …

Профессор Ястребов, медленно ступая в старых, протертых галошах, в первый раз внимательно рассматривал уходящих.

Как много молодежи! Горячей, восторженной, страстной молодежи. Вероятно, они все увлекаются шахматами.

Как странно! Шахматы становятся достоянием всех. Они популяризуются. А он несет им смерть.

Прав ли он, убивая то, что составляет творческую радость тысяч, может быть, десятков тысяч, миллионов?

Но за ним — наука. Тридцатилетний, упорный труд. Радость достижения. Это оправдывает все жертвы.

Все ли? Стоило ли? Может быть, пропали годы в бесполезной работе над бесполезным открытием? Может быть, оно не нужно, бессмысленно?

Как болит сердце. Оно дребезжит, как прорванный барабан. На плечи навалился груз скверной, обидной старости. Порок сердца. Ревматизм. Долгие и назойливые боли в желудке.

Стоило ли жить, работать…

На другой день профессор Ястребов не выходил из дома. Болело и останавливалось сердце.

Статья в „Рабочей Газете“ будоражила тяжелую мысль о бесполезности всего дела.