Акимов, сунув руки в карманы брюк, подошел к окну, невидяще всматриваясь в белесые московские просторы.

Это был окончательно отчужденный от меня, явный и опасный враг. Я понял это сердцем.

И тут заметил втиснутый за его ремень «ТТ» с черной, вертикально рифленой рукоятью. Удобный, плоский, словно просящийся в ладонь…

«Чего ты с «Тотошей»? – едва не сорвалось у меня с языка, а дальше шальные мысли побежали как по накатанному: попрошу из пустого интереса осмотреть оружие, он вручит мне его с неохотой, далее, убедившись в наличии патронов, я пущу пулю в лоб гнусного Евграфьева, а потом – закончу отношения с Акимовым.

Только мой табельный «Макаров» хранился в служебной оружейке, а наградной «Стечкин» – дома. И никак не вырисовывалась при этаком раскладе ссора Акимова с нашим тыловиком, закончившаяся пущенной им в питерского варяга пулей, и мое вмешательство в данное безобразие, тем же способом завершенное. Ибо, как предполагала версия, вошел я в кабинет с грянувшим в нем выстрелом, выхватил машинально оружие и, увидев направленный на меня ствол…

И всей душой, всем ясным и убежденным сознанием я понял, что сейчас бы совершил это, держи палец на спусковом крючке…

И все бы изменилось. К лучшему, к худшему – неважно.

О чем это я? Вот же наваждение… Чур, меня. Дохожу до ручки.

– Задачу понял, – откликнулся я, выпил коньяка с собутыльниками по вынужденному случаю, изнемогая от ненависти к ним, и деликатно покинул кабинет.

Выдернул на встречу Есина. Симпатий к нему я отродясь не испытывал, но в нашем лихом тандеме он никогда не юлил, подлостей не допускал, к тому же простил мне свое ограбление, чьим инициатором меня бесповоротно считал, как бы я ни отпирался, а отпираться приходилось; а потому по определению своей натуры я не мог на сей раз поступить c ним бесчестно.

– Договорись с чекистами, не иди на конфронтацию, – посоветовал он, выслушав меня. – Только пусть дадут материалы второсортные, сомнительные в доказательности. Ты им так объясни: поднесут горячие пироги – сами ими же и подавятся из-за своего непринципиального подхода к делу. То есть возникнут вопросы: куда глядели, где выводы, объясните природу лояльности и бездействия…

– Думаешь, удержимся?

– Не впервой, – ответил он. Но не очень уверенно.

– Но этот жердь не даст нам с тобой дышать и в полноздри… Как жить?

– Он здесь ненадолго, – отмахнулся Есин. – Покуролесит и свалит. Я слышал, его готовят в замы Генерального прокурора. Это ему ближе, он теоретик. А у нас – реальная жизнь. Реальные бандиты, народная экономика, идущие в руки деньги. У нас не цирк, чтобы клоуны командовали представлением. Задача – пережить их главенствующее присутствие на арене. А пока пусть тешатся. Странно… – Усмехнулся презрительно. – Откуда выползли эти гниды? Я бы их в нашей проходной не поставил бы и ворота открывать… А вон оно – командуют парадом! Может, они – космические пришельцы, может, их кто-то извне заслал, термитов? Для очередного злокозненного опыта над мирно развивающимся человечеством?

– Все допускаю, – вздохнул я, впервые чувствуя себя в компании этого негодяя в нашей общей беде полнейшим его союзником и товарищем.

Однако договариваться с чекистами не пришлось: на следующий день меня вызвал к себе Евграфьев, на сей раз редко и удивительно трезвый, сдержанным жестом пригласил присесть на стул и объявил:

– Шеф просил передать, что и вы, и Есин освобождаетесь от обязанностей присутствия у него на совещаниях…

– Это как? – невольно удивился я, хотя резанувшее слух и жирно подчеркнутое «вы» натолкнуло на соображения…

– Все вопросы к Шлюпину, – отрезал Евграфьев.