— Сулейман Фархатович, честно говоря, меня больше интересует жизнь вашего сына в Германии. Я знаю, что он связался с нехорошими людьми, с террористами. Это так?

— Так, — ответил Табеев-старший и поморщился. — Грязные собаки они, а не люди. Пудрят людям мозги, заставляют их брать в руки оружие. А зачем оружие? Куда оружие? Что мы, на войне? — Старик покачал головой и ответил сам себе: — Нет, не на войне. Надо мирно жить, славить Аллаха и растить детей. Если в дом твой вошли с оружием, тогда да, тогда мужчина должен воевать. А раз не вошли^:— кому нужна война?

— Полностью с вами согласен, — кивнул Грязнов. — Но, будучи в Германии, Сулейман так не думал, правда? Когда же он успел переменить свои взгляды?

— А он и не переменил, — просто ответил Табеев-старший. — Я их ему переменил. Долго я с ним разговаривал, не один день. Про предков наших рассказывал, которые хлеб выращивали и скот пасли. Про то, как отец мой, дед его, на большой войне погиб, чтобы мы чистым воздухом дышали. Про детей, которых надо растить, но сперва родить. Он же в этой Германии не в себе был. От тоски и к плохим людям пошел, чтобы одиночества своего не чувствовать. — Старик горько усмехнулся. — Опять же молодой был, глупый. Думал, так и надо жить.

— И что, удалось вам его переубедить или нет?

— Как — не удалось? Удалось! Сейчас он бывших своих друзей, собак этих, на дух не переносит. Они ему письма из Германии присылали. А в письмах писали: скучаем, мол, по тебе, Сулейман. Ты, писали, отныне с нами, а наше дело правое.

В глазах Грязнова блеснуло любопытство.

— И что Сулейман?

Старик улыбнулся, обнажив длинные, желтые зубы, и покачал головой:

— Ни разу им не ответил. «Не хочу, — говорит, — отец, я к этим шакалам возвращаться. Пускай они без меня воду мутят, а я просто жить хочу и воздухом чистым дышать, как ты меня учил». Вот и живет теперь, — заключил Табеев-старший и на этот раз не только улыбнулся, но и одобрительно покачал головой.

— Сулейман Фархатович, не могли бы вы рассказать мне о друзьях вашего сына подробнее? Я имею в виду друзей, которые остались в Германии, а не в Казани.

— Да что о них рассказывать… Знаю только, что встречались они. Рассказывали Сулейману про ваххабизм и звали его к себе — веру нашу переделывать.

— А чем они занимались помимо встреч?

Табеев покачал головой:

— Этого я не знаю. Сулейман говорит, дела плохие задумывали. В магазине хотели беспорядок учинить.

— В каком магазине?

— В большом. А больше ничего не знаю.

— Значит, в большом… — задумчиво повторил Грязнов и, почесав пальцем подбородок, предположил: — Вероятно, в каком-нибудь немецком супермаркете. Сулейман Фархатович, а что значит «беспорядок»?

— Не знаю, уважаемый. Я так думаю, что бомбу хотели взорвать или еще что-нибудь. Я Сулеймана про это спрашивал, так он не говорил. А сейчас и подавно не скажет. Противно, говорит, вспоминать про все это. А я лишний раз и не напоминаю.

Старик внимательно посмотрел на Грязнова и сощурился:

— А зачем вам это? Ведь мой Сулейман ни в чем таком не замешан. Да и мулла мне сказал, что вы против моего сына ничего не имеете. Зачем же тогда интересуетесь?

— Да дело у меня к нему одно есть, — ответил Грязнов.

— Дело? Какое дело?

— Государственной важности. Хочу, чтобы сын ваш помог нам террористов поймать. Он ведь с ними не ругался, а значит, остается для них своим.