Байрон протянул руку, которая, как теперь заметил Кроуфорд, была разорвана и залита кровью. ― Отрабатывайте ваше содержание, доктор.

Кроуфорд взял его руку и взглянул на рваную рану. ― Как ты ее получил? ― спросил он, гордый тем, что может говорить ровно.

― Наш… противник наградил, ― сказал Байрон. ― Прежде чем ты сумел привести в действие свой отражатель, это существо добралось сюда. Я столкнул его обратно, и оно немного соскользнуло вниз, но прежде… оно успело вонзить в меня зубы. Его улыбка светилась горечью. ― В моем случае это, конечно, излишне… но это лишь укрепляет мое решение всецело избавиться от этой порочной связи…, ― он обвел окровавленной рукой раскинувшиеся во все стороны Альпы, ― в этих высших сферах.

Кроуфорд опустил взгляд на обрубок своего безымянного пальца, на котором все еще были видны шрамы от укусов, и попытался, по крайней мере, с каким-то успехом, порадоваться, что идет в том же направлении.

Они продолжили подниматься в гору, наблюдая, как колесница Ра неторопливо путешествует через бескрайний голубой небосвод. Байрона лихорадило, и когда они добрались до снега, он развлекался, показывая Кроуфорду, как пот с его лба падает в сугробы, оставляя «такие же следы как решето». Несколько раз он поскальзывался и падал на лед, и заметно встревоженный Хобхаус с подозрением косился на Кроуфорда ― который, очевидно из-за разреженного воздуха, начинал испытывать легкое головокружение и дезориентацию.  

Байрон же напротив лучился лихорадочным весельем. В одном месте он привлек внимание Хобхауса к пастуху, играющему на свирели, на окаймленном небесным сводом лугу, раскинувшемся поперек долины: ― совсем как те, которых мы видели в Аркадии пятнадцать лет назад… хотя теперь я, кажется, припоминаю, что вместо  посохов они носили мушкеты, а ремни у них распирало от пистолетов.  А позднее, когда проводник попросил их как можно быстрее миновать горный уступ из-за опасности камнепада, Байрон лишь рассмеялся и спросил Хобхауса, помнит ли он толпу греческих рабочих, которых они видели в 1810. Как они не хотели тащить античную статую на корабль Лорда Элгина, потому что божились, они слышали, как статуя рыдала, предчувствуя, что ее повезут по воде.

Он, казалось, немного пришел в себя, когда они были на пике Мон Давант, с выгодного положения которого открывался вид на большую часть озера Леман, раскинувшегося под ними на западе, озеро Нёвшатель на севере, и впереди, на востоке, далекие, устремляющиеся ввысь, патриаршие пики кантона Берн.

Кроуфорд с Байроном удалились от остальной группы и стояли на вымытом ветром скалистом обнажении пород, над порытом снежной пылью плато. Оба обливались потом и дрожали.

― Думаю, ты солгал, ― заметил Байрон в окружившем их беззвучном молчании небес, ― когда сказал Хобхаусу, что не пишешь стихи ― а?

Кроуфорд, нервничающий из-за раскинувшейся над головой бездны, сел и вцепился в скалу влажными руками. ― Не совсем, ― сумел выдавить он. ― Я ничего не записывал ― но я заметил, что мысленно слагаю… стихи, образы, метафоры, перед тем как заснуть.

Байрон кивнул. ― Эти существа не очень-то приятны на вид, но они что спички в пороховой бочке, когда дело доходит до языка. Интересно сколько величайших мировых поэтов обязаны своим даром… в конечном счете губительной заботе нефелимов. Он легко и язвительно рассмеялся. ― И еще, хотел бы я знать, сколькие из них решили бы освободиться, если бы могли.

Кроуфорду чувствовал тошноту и не позволял себе даже думать обо всех узких уступах и крутых подъемах, что лежали между ним и нормальной землей.  Его все еще трясло от их утреннего столкновения с одним из драгоценных нефелимов Байрона, так что ему не доставляло никакого удовольствия, слышать что-нибудь, пусть даже отдаленно хорошее, об этих существах.