– Нет ли чего поесть?

И Одрис, сидевшая у постели, расцвела в радостной улыбке. Едва эти слова вырвались из его губ, Фрита метнулась к очагу и мгновенно притащила горшок с горячей и ароматно пахнувшей пищей. Хью хотелось о многом спросить, но он так и не собрался это сделать, пока его приподнимали, подкладывали под голову и спину подушки, кормили ложечкой, а потом он так устал, что лишь с трудом проглотил то, что ему предложили, хотя все казалось невероятно вкусным. Хью понимал, что им с Одрис нужно обсудить очень и очень многое, но мысли его крутились почему то вокруг сущих пустяков – он, скажем, удивлялся, насколько сильна Фрита, если с такой легкостью ворочает его в постели, в конце концов ему удалось, однако, спросить об Эрике.

Сын был разбужен, радостно пускал пузыри и блаженно ворковал, протягивая к нему ручонки, но усталость взяла свое, и Хью уснул, едва успев вымолвить.

– Ты была права, у него прекрасный характер.

На следующий день он уже сумел задать кое какие свои вопросы. Услышанное в ответ было настолько хорошим, что верилось в это с огромным трудом. Он все еще чувствовал такую слабость, что даже пытаться не стал уточнять, сколько же правды было в услышанном. Кроме того, Хью понимал, что даже если в том, что выдумала Одрис для его успокоения, нет и слова правды, изменить что либо не в его силах. Гораздо приятнее оказалось принять все сказанное за чистую монету и побольше есть – сколько бы раз он теперь ни просыпался, всегда терзался зверским голодом. Время между едой и сном в тот день он проводил в ленивых забавах с Эриком, лежавшим рядом в кровати, и наблюдении за работавшей над гобеленом Одрис – Фрита развернула станок так, что он мог видеть постепенно складывавшийся сюжет: идиллическую сцену охоты.

Подсознательная тревога, однако, не покидала его. Вернулись кошмары, хотя Хью уже не смог бы пересказать их. Проснувшись, однажды утром, открыв глаза, он увидел у своей постели рядом с женой дядю.

– Ты был так плох, – сказала Одрис, и глаза ее наполнились слезами. – Я думала… – голос сорвался, и она покачала головой, словно удивлялась минувшим страхам. – Я думала, ты умираешь, и послала за дядюшкой Ральфом.

– А я сказал ей, что все обойдется, – промолвил, улыбаясь, Ральф, смущенно пряча, однако, подозрительно увлажнившиеся глаза. – Я же знал, что тому, кто уцелел в схватке с Лайонелом Хьюгом, какие то там шотландские копья, как нам комариные укусы. Но, должен заметить, я очень рад видеть, что Одрис не нуждается больше в моей мощной поддержке.

– Мощной поддержке? – подхватила Одрис, насмешливо морща нос. – Уж помолчал бы. Поверь, Хью, он ревел почище меня, целое море слез выплакал. – И тут же нежно обняв дядю, прижалась головой к его груди. – Но это верно, я очень нуждалась в его поддержке.

Ральф попытался освободиться, чтобы глянуть на нее свысока, но она прижалась к нему еще крепче, и он, смущенно улыбнувшись, поцеловал ее в макушку.

– Ладно, как бы там ни было, я рад видеть тебя снова в добром здравии. Однако, если я не вернусь в Ратссон немедленно, львиная доля урожая с тех полей, над которыми мы с тобою трудились в поте лица, исчезнет в чужих закромах.

– Так Ратссон буря миновала? – спросил Хью, показывая рукой дяде, чтобы тот нагнулся ниже и он смог бы поцеловать его.

– Жизнь в глуши тоже имеет свои преимущества, – ответил Ральф, наклоняясь над племянником, и затем, выпрямившись, добавил, пожимая плечами: – Никого из них и близко около нас не было. – И, увидев, как недоверчиво нахмурился Хью, поспешно воскликнул: – Клянусь тебе в этом, душой клянусь, и если ты считаешь, что я готов солгать, взяв лишний грех на душу, которую и так уже отягощает изрядное бремя, клянусь душой короля Генриха – уж ее то, ты знаешь, я никогда не отягощу грехом.