Страх отступил от леди Эдит, когда Одрис пропустила мимо ушей ее вопрос. Она никогда не имела намерения узнать, как Одрис читает мысли, и не ожидала ответа. Эдит никогда не высказывала этого вслух, зная, что муж убьет ее за такие предположения, однако иногда про себя думала, что племянница была ведьмой – правда, белой ведьмой, творящей добрые дела. Отец Ансельм говорил, что Одрис отличалась добротой, и отрицал ее связь с любыми колдовскими чарами. Может, так оно и было. Эдит знала, что взгляд Одрис лишен завораживающей силы и не творил злого колдовства; девушка часто посещала церковь, – возможно, не так часто, как следовало бы, но и не очень редко, – вознося молитвы к Господу и исповедуясь, и в момент причащения к телу Христову святые силы не вынесли ее из церкви и не превратили в чудовище.

Месяцами, а то и годами леди Эдит легко развеивала собственные страхи по поводу того, кто такая Одрис, посмеивалась над прислугой замка и деревенскими жителями, которые относились к девушке с огромным благоговением и замолкали при ее появлении. Но так было до тех пор, пока не вызывало сомнений, что занятия Одрис ничем не отличались от обыденных. Выбросить подозрения из головы было тем легче, что после смерти отца Ансельма племянница леди Эдит почти ни с кем не общалась. Обычно она посещала сад, прогоняя тоску, или бродила по окрестным холмам, или пребывала в своей комнате, проводя время за работой. Часто она даже не выходила к столу. Когда же она появлялась среди людей, то казалась такой маленькой, такой хрупкой и несла в себе столько веселья и легкости, что никто не думал, да и не мог подумать о колдовстве. Но все же, все же, когда она заглядывала в чью то душу…

Эта мысль была прервана словами Одрис, и дыхание Эдит перехватило от удивления, которое прозвучало в голосе племянницы. Но свет, падающий на лицо девушки, выказывал отсутствие страха, на нем читалось только изумление. Эдит приблизилась и взглянула на полотно. Это была небольшая картина, размером, может, в квадратный ярд. На первый взгляд казалось, что она изображает какую то веселую сцену, даже при мерцающем освещении бросались в глаза яркие пятна. После второго взгляда у Эдит комок подступил к горлу, когда она осознала, что этими яркими пятнами были штандарты, шатры и щиты рыцарей, а сама картина представляла собой сцену осады крепости.

– И смотрите, – продолжала Одрис, – она не закончена. Я думала, что уже тку бордюр, потому что стал повторяться один и тот же узор, но это начало новой картины. Всё это бойницы в стене. А кайма здесь. – Она указала на темную полоску с заостренными выступами, напоминавшими лезвия кинжалов, которые внизу впивались в законченную картину, а вверху давали начало тому, что должно было стать новым полотном.

– Я вижу, – произнесла леди Эдит. Она заметила также, что ошеломление, поначалу переполнявшее пристальный взгляд Одрис на свою работу, уступило место вдохновению, и поспешно добавила: – Я должна идти. Твой дядя, наверное, беспокоится, что со мной.

Одрис кивнула, но идея создания второго полотна уже настолько всецело овладела ею, что она не ответила тете.

– Поставь станок обратно на место, Фрита, – произнесла она. – Еще не очень поздно. Я еще немного поработаю. В январе солнце тяжело на подъем, и утром я смогу понежиться в постели, сколько пожелаю, пока не наступит день.

Она поставила канделябры, которые держала в руках, лишь смутно сознавая, что тетя покинула комнату, и помогла служанке. С помощью Одрис передвинуть станок было легче, так как девушка, несмотря на малый рост, была сильна, ее мышцы окрепли от лазания по деревьям и утесам. Когда станок встал точно на свое место и веретена с пряжей оказались именно там, где им надлежало находиться, она выбрала одно из них, с которым работала до прихода тети, и продолжила работу. Ее светлые брови озабоченно сдвинулись, а бледно голубые глаза, когда Одрис повернула голову к служанке, блеснули в мерцающем свете, как две льдинки.