— Не твое дело.

— Мое, мил-человек. Вернее, наше. Общее.

— Я тебя услышал. — Зеча поднялся из-за стола и боковым зрением приметил, как практически одновременно с ним встал и неторопливо двинул к выходу безликий человек, до этого битый час сидевший за клистирной чашечкой кофе. Человек сей, еще когда только входил в бар, обменялся коротким приветственным взглядом с телохранителем Харлампиева. После чего, собственно, Зеча и взял его на карандаш.

— Сан Саныч, ты передай своим парням, что провожать меня не нужно. И таскаться по городу за мной хвостом — тоже. Рвать когти и уходить в леса в мои планы не входит. Пока не входит.

— Хорошо. За тобой таскаться больше не будут. А вот за тещей Бугайца и за сынком его все-таки присмотрят. Так, на всякий случай.

— Ну и сволочь же ты, Харлампиев! — сурово играя скулами, сказал Зеча.

— Жизнь такая! Опять же, на каждый чих не наздоровкаешься…

К вечеру Андрея отпустило. Полегчало настолько, что он даже нашел в себе силы сесть за руль и потащиться сквозь пробки на тьмутараканный север. Именно в тех краях находился госпиталь ГУВД, и, поскольку у Мешка внезапно образовалась масса свободного вечернего времени, он решил проведать Павла Андреевича.

Они встретились за полчаса до вечернего обхода и, дабы не вести разговоры при посторонних, а помимо верховного «гоблина» в палате обитала парочка болезных (судя по почтенному возрасту — ветеранов еще НКВД), вышли в просторный холл и уселись в кресла, подальше от бубнящего общакового телевизора…

— …Ну, Колька! Ну, орел! А ведь я чувствовал: выйдет, выйдет из парня толк! — восхитился Жмых, когда речь зашла о «личном сыске», проведенном молодым. — Помяни мое слово: вырастет когда-нибудь из нашего Лоскуткова второй Лоскутов. Вот только дурь повыветрится, так сразу толк и попрет.

— Чтобы милицейские сводки внимательно читать, много ума не надо, — буркнул не разделявший столь диких восторгов Мешок. — Помнится, еще совсем недавно я слышал от вас несколько иную оценку умственных возможностей и служебных перспектив нашего корнета.

— А я от тех слов и не отказываюсь. И по-прежнему уверен, что Лоскуткова нужно гонять и дрючить. Дрючить и гонять! Тогда и результат проявится. Потому что у молодых уязвленное самолюбие в конечном итоге обязательно перевешивает здоровый прагматизм. Вот увидишь, после этого случая он теперь землю носом рыть будет!

— Уже. Бьет копытом, землю роет молодой сперматозоид.

— Нехай бьет. Ладно, ты мне лучше за главное скажи! Что там у вас с Наташей?

— Северова сегодня вышла на работу. Рапорт об уходе писать отказалась.

Павел Андреевич задумчиво потер лоб.

— У меня складывается ощущение, Андрей, что мы с тобой чутка поторопились. С навешиванием ярлыков. Натаха, при всех своих закидонах, девка неплохая. Из-за одной любви к деньгам или просто так, из любви к искусству, она крысить не станет. Только по какой серьезной, глобальной причине.

— А если у нее таковая и в самом деле имеется?

— Вот нам с тобой и следовало сначала девку выслушать. Оно ведь, сам знаешь как: «поговорили — полдела сделали»… В общем, переговори с ней, Андрюха. Но только нормально, по-человечески. Без этого твоего надрыва.

— Я считаю, что в сложившейся ситуации вызывать Натаху на откровенность и беседовать с ней по душам — преждевременно и нецелесообразно, — твердо сказал Андрей.

— Почему?

— Да есть тут у меня одна задумка… К тому же она сейчас в таком разобранном состоянии, что нормального разговора все равно не получится.