|
Киев, с его политическими дрязгами, с миллионерами с депутатскими мандатами, со всем безумием финансовых афер и с Савиком Шустером, программу которого один умный человек назвал «убийством страны в прямом эфире» — был страшно далек от маленькой западноукраинской деревушки. Все общение столицы с народом ограничивалось выборами, когда на них обращали внимание, да местным «головой», который усиленно набивал свой карман взятками. Жили здесь в основном натуральным хозяйством да переводами заробитчан — даже цена на водку мало интересовала местных жителей.
Пили самогон… Какой-то проблеск надежды был после выборов четвертого года, после Майдана — тогда к власти пришли вроде как свои, львовские да тернопольские. Только придя к власти, они разом забыли то, о чем обещали на Майдане тогда, и начали набивать карманы, делая это еще наглее, чем прежняя власть. Политиканствуя, они стали уже героями анекдотов, а публично выливаемая друг на друга грязь вкупе с обвинениями в предательстве Майдана не породили к ним ничего, кроме презрения. А это самое страшное, потому что страна, в которой народ презирает власть, существовать не может. Дееспособная власть может вызывать самые разные чувства — ненависть, страх, любовь, энтузиазм, — но только не презрение. Когда в Киеве началось — народ оживился. Жили все уже в предел плохо, банкротились банки, останавливались производства, хотя это опять-таки не касалось жителей мелкой тернопольской деревушки, ибо сбережений не было ни у кого и на производстве почти никто не работал. А оживились все, потому что думали, что опять потребуется их вмешательство, и опять будут ездить по району автобусы, и все уже настроились просить не по пятьдесят долларов, а по сто. Жизнь дорожала, и даже доллар терял в своей стоимости, что уж было говорить про бедную гривну… Но их вмешательство не потребовалось. Власти Украины, напуганные начинающимися беспорядками, по образцу, а может, и по совету России, приняли жесткие меры, в Киеве, на взлобке Крещатика, на Банковской, пролилась первая кровь. А потом понеслось… львовский путч оуновцев, крымский кризис, малороссийский мятеж. Страна расползалась на куски, как льдина, несомая к неизбежному концу быстрыми талыми водами. В прогалы между стремительно расходящимися друг от друга кусками некогда целой льдины, в холодную весеннюю воду падали люди. Падало много, и что самое страшное — никто даже не пытался их спасти, наоборот, сталкивали новых, чтобы освободить место на льдине и остаться на ней одному… День освобождения — день, от которого начиналась история отсчета новой Украины, он помнил хорошо. В тот день было сумрачно, туманно, какой-то странный холодный туман лег на землю, и этот туман не проходил, хотя часы уже пробили полдень. С самого утра над головой гудело, и они не понимали, что это, а потом приехал дядя Митяй, непривычно трезвый и бледный, и сказал, что от Львова по шоссе идут танки. Много танков. Дело было, в общем-то, привычным, дядя Митяй пил не меньше других, благо пенсию по инвалидности получал, которую в последнее время все больше задерживали. Тут не то что до танков — до зеленых чертей и розовых свинок допивались, потому подумали, что у дяди Митяя начала белая горячка, и его начали лечить, как водится, самогоном. Но танки от этого не пропали — на следующее утро они проснулись и увидели в селе несколько незнакомых машин, с синими флагами со звездой и бело-черно-синими полосами. Это были эстонцы… небольшой вспомогательный контингент, который решили поместить там, где не ожидалось особых проблем, и пока бронебригада поляков прорывалась вперед — эстонцы остались здесь. Они обосновались в старом двухэтажном здании школы, заявив, что уроков не будет, выставили посты и вывесили над школой свой флаг. Местные сначала боялись подходить, потом подошли, но эстонский солдат на посту выставил угрожающе автомат и начал кричать по-русски, чтобы они не подходили к периметру — русский язык все еще оставался универсальным на всей территории бывшей империи. |
