Подошел Шаронов; вокруг него и комдива собирались бойцы и командиры. Комиссар снял с головы пилотку.

— Смотрите, товарищи, и запоминайте. Пока мы живы и в наших руках оружие, мы должны беспощадно истреблять фашистских варваров. Клянемся же мстить, товарищи. Не забудем и не простим!

И глухое, грубоватое, но твердое эхо голосов донеслось в ответ:

— Клянемся мстить! Не забудем и не простим…

А мимо шли и шли беженцы и подводы, подводы и беженцы. И никого не удивляла эта лежащая у дороги убитая мать с ребенком. Сколько они видели за свой долгий путь убитых: и стариков, и детей, и женщин, и мужчин. Люди замкнулись, одичали в своем и чужом горе и, казалось, стали безразличными ко всему на свете.

За подводами бежала и плакала, размазывая по смуглому лицу слезы, босоногая девочка. Черные, будто смородина, печальные глазенки ее кого-то искали среди людского потока, и куцые косички прыгали на затылке.

— Дядечка, тетечка, — бегала она от одной подводы к другой. — Где моя мама?

И долго звенел в ушах ее вопрос, обращенный неизвестно к кому: «Где моя мама?» На лице девочки растерянность и смятение. Но кто мог ответить ей, где ее родная мать? Беженцы пожимали плечами, звали к себе, старались приласкать, спрашивали ее имя, но она бежала все дальше и дальше, увлекаемая всеобщим течением людского потока. И слабый ее голосок повторял один и тот же вопрос: «Где моя мама?» Колени девочки в ссадинах и кровоподтеках. Вот она снова упала. Чьи-то мягкие, но сильные руки подняли ее. Она раскрыла глаза: возле нее сидела на корточках тетя в военной форме и предлагала ей, протягивая фляжку:

— Пей, доченька, пей…

Девочка робко потянулась к фляге и долго и жадно пила теплую, но такую сейчас для нее вкусную воду.

Тетя в военном достала из сумки вату, бинты, промыла ссадины на коленках девочки и перебинтовала.

— К маме хочу, — заплакала девочка. — Найдите мою маму…

Военная тетя погладила ее по голове.

— Найдем, доченька, найдем. Не плачь…

Порылась в сумке с красным крестом и протянула сухарь. Девочка взглянула доверчивее на женщину и взяла его.

3

На наблюдательном пункте Канашова сплошная сутолока. Все торопились к нему с докладами, вопросами, за советом. Комдив сидел на земле, на сдвинутых коленях лежала, свисая, карта. Он выслушивал командиров, начальников, задумчиво взвешивал каждое услышанное слово и отвечал медленно, будто нехотя. Канашов весь как бы ушел в себя, в свои раздумья: «Как же быть дальше? Нельзя же вот так воевать и не думать, что ждет тебя завтра, к каким результатам приведет то или иное сражение. А главное, нельзя бесконечно надеяться, что и сегодня, и завтра, и в последующие дни, выстояв на одном рубеже, и попав в окружение, ты будешь каждый рад благополучно выводить свои войска. Неужели там, В Ставке, не знают о всех безобразиях, которые творятся здесь, и наших войсках, на фронте? Вмешался бы товарищ Сталин и навел порядок, или и от него скрывают действительное положение вещей? По-видимому, скрывают… Ничем иным и не объяснишь, что летом 1942 года советские войска попали в условия еще более тяжелые, чем летом 1941 года, и отступают к берегам Волги. Подумать только, какая большая территория Европейской части Советского Союза находится у фашистских захватчиков…»

Канашов с досады резко сплюнул и, затоптав окурок, вновь закурил. Удивленный взгляд его на мгновение задержался. В стороне на куче сена сидела Аленцова в обнимку с какой-то девочкой и что-то говорила ей, наклонившись, а та в ответ мотала головой, и косички плясали по голым и худым ее плечикам. «Откуда она взяла эту девочку? Чего она придумала?»

К Канашову подошел начальник ветеринарной службы дивизии.