|
А чёрные машины всё шли, шли в жёлтой и серой пыли, всё новые худые немцы соскаки-вали через высокие чёрные борта на землю, не дожидаясь, пока откроют задний борт с лесенкой, и разбегались по белым хаткам, лезли в огороды, сады, сараи, птичники. Сергей Иванович пришёл домой и остановился на пороге. Пышный стол, приготовленный им с вечера, был загажен, заблёван, на нём валялись опрокинутые пустые бутылки. Пьяные немцы, шатаясь, бродили по комнатам; один кочергой щупал чёрное чрево печи, другой, стоя на табуретке, снимал с иконы новые вышитые полотенца, повешенные накануне вечером. Увидя Сергея Ивановича, он подмигнул и быстро произнёс длинную немецкую фразу. А из кухни шло громкое, быстрое, весёлое чавканье: немцы ели сало, яблоки, хлеб. Сергей Иванович вышел в сени, там в тёмном углу, возле кадушки с водой, стояла жена. Страшная боль сжала ему сердце. Вот она, молчаливая, покорная, послушная жена его, ни разу в жизни не перечившая ему, ни ра-зу в жизни не сказавшая ему громкого грубого слова. – Мотря, бедная моя Мотря, – тихо произнёс он и вдруг запнулся. На него глядели яркие, молодые глаза. – Карточки сынов моих хотила унесты, – сказала она, и он не узнал её голоса, – а ты ночью их порвав и кынув под печку. – И она вышла из опоганенного дома. А Котенко остался в полутёмных сенях. Перед ним мелькнул кулак-эстонец в красном, обшитом мехом полушубке, зачавкал сочно, весело, громко… И, словно в светлом лунном круге, вдруг увидел он Марию Чередниченко, с седыми, выбившимися волосами, освещенную пламенем пожара. Жгучая зависть к ней вновь поднялась в нём. Он теперь завидовал не жизни её, он завидовал её чистой смерти… На миг открылась ему страшная пропасть, в которую упала его душа. Он начал шарить рукой, отыскивая ведро с верёвкой. Ведро по-знакомому грохотнуло, но верёвкн не было на нём. Её унесли немцы. – Нет, брешешь, – пробормотал он и, сняв со штанов тонкий, крепкий ремешок, стал тут же, в темноте сеней, ладить петлю, крепить её к крюку, вбитому над кадушкой. X. Кто прав? Ночью на командном пункте полка Мерцалов и Богарёв ужинали. Они ели мясные кон-сервы из маленьких банок. Мерцалов, поднося ко рту кусок мяса с белым застывшим салом, сказал: – Некоторые их разогревают, но, по-моему, холодными вкусней. После консервов поели хлеба с сыром, потом начали пить чай. Мерцалов разбил тыльной частью штыка, служившего им ножом для открывания консервов, большую глыбу сахару. Ма-ленькие осколки сахару летели во все стороны, и начальник штаба тревожно закряхтел, – не-сколько острых кусочков попали ему в лицо. – Да, забыл совершенно, – сказал Мерцалов, – у нас ведь есть малиновое варенье. Как вы относитесь к этому делу, товарищ комиссар? – Отношусь весьма положительно, – кстати, моё любимое варенье. – Ну вот, замечательно. А я-то как раз предпочитаю вишнёвое. Вот это уж варенье! Мерцалов взял в руки большой жестяной чайник. – Осторожней, осторожней. Он весь чёрный, должно быть, кипятили его на костре. – Кипятили-то его на кухне полевой, а вот подогревал Проскуров на костре, – улыбаясь, сказал Мерцалов. – Да, опыт полевой жизни у вас, товарищ Мерцалов, раз в семьдесят больше моего. Куда варенье? Прямо в кружку, проще всего. Они оба одновременно шумно отхлебнули чай, одновременно подняли головы, глянули друг на друга и улыбнулись. Эти несколько дней сблизили их. Вообще фронтовая жизнь сближает людей стремительно. Прожил с человеком сутки, и уж кажется, всё знаешь о нём: привычки его в еде, и на каком боку он любит спать, и не скрипит ли он, упаси бог, во сне зубами, и куда эвакуирована его жена, а подчас узнаёшь такое, что в мирное время и за десять лет не разглядишь в самом близком своём приятеле. Крепка дружба, скреплённая кровью и потом боёв. |
