|
А там, где не было деревьев, немец вкопал в землю тела молодых берёзок, поприбивал к ним дощечки-указатели, и берёзы стояли мёртвые, с жёлтыми, маленькими, как медные копеечки, листочками, и держали на себе всё тот же подлый провод. В этот день, в эту минуту Игнатьев понял всей глубиной сердца, что происходит в стране, – что война идёт за жизнь, за дыханье трудового народа. Он видел отдыхавших немцев, и ужас оледенил его: он на миг представил себе, что война кончилась. Немцы, вот так, как сейчас перед его глазами, купаются, слушают вечерами соловьев, бродят по лесным полянам, собирают малину, ежевику, лукошки грибов, попивают чай в избах, заводят музыку под яблонями, снисходительно подзывают к себе девушек. И в этот миг Игнатьев, несший на своих плечах всю страшную тяжесть этих битв, не раз сидевший в глиняной яме, когда над головой его проходили немецкие танки, Игнатьев, прошедший тысячи километров в горячей пыли фронтовых дорог, видевший каждый день смерть и шедший навстречу ей, понял всем сердцем своим, всей кровью, что эта сегодняшняя война должна продолжаться, пока немец не уйдёт с советской земли. Огонь пожаров, грохот рвущихся мин, воздушные бои – всё это было благо по сравнению с этим тихим отдыхом фашистов-немцев в занятой ими украинской деревне. Эта тишина, это благодушие немцев ужасали. Игнатьев невольно погладил приклад своего автомата, ощупал гранату, чтобы увериться в своей силе, своей готовности биться, – он, рядовой, всей кровью своей был за войну. О, это не была война четырнадцатого года, о которой рассказывал старший брат, – война, проклятая рядовыми и не нужная народу. Всё это душой, умом и сердцем чуял Игнатьев в этот светлый солнечный день, в обманной тишине полудня, глядя на отдыхавших немцев. «Да, комиссар верное слово мне тогда сказал», – подумал он, вспомнив разговор с комис-саром в пылавшем городе. Он вернулся на условленное места встречи, товарищи ждали его. – Что на большаке? – спросил он. – Обозы всё идут, – сказал скучным голосом Жавелёв, – обозы, обозы, гуси, куры с машин кричат, скотину гонят. Лицо у него было расстроенное, без обычной озорной и недоброй усмешки. Видно, и он почувствовал злую тоску, поглядев на немецкие тылы. – Что ж, пошли назад? – спросил Родимцев. Он был спокоен по-обычному. Таким видали его товарищи в ожидании немецких танков, таким знали его при хозяйственной неторопливой делёжке хлебных порций перед ужином. – «Языка» бы надо захватить, – сказал Жавелёв. – Это можно, – оживившись, проговорил Игнатьев, – я уже придумал средство, – и расска-зал товарищам свой простой план. Жажда работы охватила Игнатьева. Ему казалось, что воевать он должен день и ночь, что нельзя ему терять ни минуты времени. Ведь восхищал он всегда туляков-оружейников своей смёткой и неукротимой трудовой силой, ведь считался он в деревне первым косарем… Они доложили лейтенанту о результате разведки. Лейтенант велел Игнатьеву пойти к ко-миссару. Богарёв сидел под деревом. – А, товарищ Игнатьев, – улыбнулся он, – где ваша гитара, уцелела? – Как же, товарищ комиссар, – вчера играл на ней бойцам, – что-то народ крепко заскучал, тихо стал разговаривать. Он смотрел внимательно в лицо комиссару и сказал: – Товарищ комиссар, разрешите мне поработать по-настоящему, чтобы искра шла. Не могу я видеть, как немцы тут патефоны крутят, по нашим лесам ездят. – Дел много, – сказал Богарёв, – дела хватит. Вот у меня забота: хлеб, раненых покормить, «языка» достать – это на всех работы хватит. – Товарищ комиссар, – сказал Игнатьев, – мне бы команду пять человек, я с ними все эти дела обделаю До вечера. – Не хвастаете? – спросил Богарёв. |
