|
Этот лес казался людям обжитым, знакомым домом, – и стволы деревьев, под которыми шли долгие беседы, и поросшие мхом ямы, где так мягко и спокойно спать, и поскрипывание сухих ветвей, и шум листвы, и окрики часовых, стоявших за орешником, и малинник, и грибные места, и стук дятлов, и кукованье кукушек… Утром бойцов уж не будет в этом лесу. И многим предстояло встретить смерть и восход солнца на широком поле. – На-ка, возьми табачницу на завтра, – в случае убьют меня, себе оставишь, – жалко, вещь больно хороша, – говорил один земляк другому, – ведь резиновая вещь, полторы пачки махорки входит, воды, сырости не боится. – Убить и меня могут, – с обидой ответил второй. – Да ты ведь в санитарах, а мне первому подниматься. Мой шанец больше. – Ладно, давай. Вспоминать тебя буду. – Только смотри, в случае жив останусь, – отдай. При свидетелях тебе даю. Все стоявшие подле рассмеялись. – Эх, покурить охота, – сказали сразу несколько голосов, Богарёв обходил людей, прислушивался к разговорам, шёл дальше, снова слушал. И спокойное, суровое сознание решившейся на смертный бой народной силы охватывало его. Он видел и чувствовал это. Заходящее солнце пробилось меж стволов деревьев, на миг осветило загорелые лица бой-цов, чёрные винтовочные стволы, поиграло на медных тельцах патронов, которые раздавал старшина, осветило белые бинты перевязок на раненых. И сразу, словно возникшая от этого ве-чернего солнца, послышалась песня. Её затянул Игнатьев. Чей-то голос подхватил, затем третий, четвёртый… Люди, певшие песню, не были видны за деревьями, и казалось, сам лес пел печаль-но, величаво… К Богарёву подошёл красноармеец Родимцев. – Товарищ комиссар, я к вам от бойцов посланный, – сказал он и протянул Богарёву крас-ный матерчатый кисет, вышитый зелёными крестиками. – Что это? – спросил Богарёв. – Бойцы промеж себя_ решили, – сказал Родимцев, – как мы тут все без табаку терпим, – комиссару нашему собрать покурить. – Что вы, – сказал Богарёв дрогнувшим голосом, – последний табак. Не возьму, я ведь знаю, сам курильщик. Родимцев сказал тихо: – Товарищ комиссар, бойцы от чистого сердца к вам. Обидите их сильно. Богарёв посмотрел на серьёзное, торжественное лицо Родимцева и молча взял лёгонький кисет. – Да и табаку-то у всех с полстакана набралось – аккурат в грузовик, где курево было, немец пустил зажигательный, по самому больному месту, – знал, куда стукнуть. А бойцы гово-рят: «Наш комиссар все ночи не спит, карту смотрит, вот тут-то главное ему покурить». Богарёв хотел поблагодарить Родимцева и вдруг почувствовал, что волнение сжало ему горло. Впервые за время войны слёзы выступили у него на глазах. Песня печальная, медленная раздавалась всё громче, точно её раздувало заревом красного вечернего солнца. XX. Познай самого себя Мерцалов проснулся задолго до рассвета. В сумерках на столике блиндажа светлел белый алюминиевый котелок, лежала карта, на двух углах её лежали ручные гранаты, чтобы не топор-щились края новой бумаги. Мерцалов, глядя на новую карту, усмехнулся. Это начальник штаба вчера привёз из топографического отдела штаба армии новые листы и торжественно сказал: – Товарищ Мерцалов, по старой карте мы всё время отмечали отступление. Я привёз новую. Мы её завтра обновим боем по прорыву германского фронта. – Они сожгли старую карту, замусоленную, стёртую на сгибах, отразившую на своей поблёкшей, тряпично-мягкой бумаге кровавые бои отступавшей Красной Армии. Она всё видела, старая сгоревшая карта, – на неё смотрел Мерцалов на рассвете 22 июня, когда фашистские бомбардировщики перелетели границу и появились над спавшими артиллерийскими и стрелковыми полками, она видела дожди и грозы, её обесцвечивало солнце в жаркие июльские полдни, её трепал ветер на широких украинских полях, на неё поверх головы командиров смотрели высокие старые деревья в белорусских лесах. |
