|
Нелегко даётся женщине работа. Вот, утёрши пот, помогает она лошадям тащить вязнущую в песке гружённую тяжёлой медью зерна подводу. Стучит топором на лесозаготовках, валит толстые стволы сосен, водит паровозы, дежурит на речных переправах, носит письма, до зари работает в конторах кол-хозов, совхозов, МТС. Это она по ночам не спит, ходит вокруг амбаров, стережёт свезённое зер-но. Она не боится великой тяжести труда, она не боится ночной прифронтовой жути, глядит на дальний свет ракет, покрикивает, стучит в колотушку. Шестидесятилетняя старуха Бирюкова ночью пошла караулить амбары, вооружившись окованным железом сковородником, а утром, смеясь, рассказала мне: «Темно, луны ещё нет, один прожектор ходит по небу. Только я слышу – подбираются какие-то к амбару, замок пробуют. Сперва испужалась, думаю: что я, старуха, им, окаянным, причинить могу? А потом, как вспомнила, каким потом кровавым мои дочки этот урожай для моих сынов собрали, подошла тихо, наставила, свой сковородник, да как зареву по-чище городового: „Стой, ни с места, стрелять буду!“ Ну, они так и ахнули в бурьян, зашумели. Отбила я их сковородником от амбара». Нелегко трудится русская женщина, принявшая в свои руки громаду труда в поле и на за-воде. Но тяжелей трудовой ноши та тяжесть, которую несёт её сердце. Она не спит ночи, опла-кивая убитого мужа, сына, брата. Она терпеливо ждёт письма от пропавших без вести. Своим прекрасным, добрым сердцем, своим ясным разумом переживает она все тяжёлые неудачи вой-ны. Сколько скорби, сколько широкого и ясного ума в её мыслях, в её словах, как глубоко и мудро поняла она грозу, грохочущую над страной, как добра, человеколюбива и терпелива она! Нашей армии есть, что защищать, ей есть, чем гордиться – и славным прошлым, и великой революцией, и обширной, богатой землёй. Но пусть гордится наша армия русской женщиной – прекраснейшей женщиной земли. Пусть помнит армия о жене, матери, сестре, пусть боится пуще смерти потерять уважение и любовь русской женщины, ибо нет на свете ничего выше и почётней этой любви. О многом думалось по дороге к Сталинграду. Ведь длинна эта дорога. Вот уже другое вре-мя: часы здесь на час вперёд. Вот и другие птицы – большеголовые коршуны на толстых мох-натых лапах неподвижно укрепились на телеграфных столбах, по вечерам серые совы тяжело, неловко летают над дорогой. Злей стало дневное солнце. Ужи переползают дорогу. И степь уже другая – пышное многотравие её исчезло. Степь коричневая, жаркая; она поросла пыльным бу-рьяном и полынью, тощим, жалким ковылём, льнущим к потрескавшейся земле. Волы тащат те-леги. Вот и двугорбый верблюд стоит среди степи. Всё ближе Волга. Физически ощущается огромность захваченного врагом пространства, страшное чувство тревоги давит на сердце, ме-шает дышать. Это война на юге, война на Нижней Волге, это ощущение вражеского ножа, за-шедшего глубоко в тело, эти верблюды и плоская выжженная степь, говорящие о близости пу-стыни, – вызывают чувство тревоги. Отступать дальше нельзя. Каждый шаг назад – большая и, может быть, непоправимая беда. Этим чувством проникнуто население приволжских деревень, это чувство живёт в армиях, за-щищающих Волгу и Сталинград. Ранним утром мы увидели Волгу. Река русской свободы гляде-ла сурово и печально в этот холодный и ветреный час. Низко неслись тёмные облака, но воздух был ясен, и на много вёрст был виден белый обрывистый правый берег и песчаные степи Завол-жья. Светлая волжская вода широко и свободно шла меж огромных земель, точно могучий ме-талл, прочно соединивший правобережье и Заволжье. У высокого берега вода бурлила, вертела арбузные корки, точила осыпающийся песчаник, волна вздыхала, колебля бакан. К полудню ве-тер разогнал облака, сразу стало жарко, и Волга засияла под высоко и круто поднявшимся солн-цем, поголубела, воздух над ней подёрнулся лёгким синеватым туманом, мягко и спокойно ле-жал у воды песчаный луговой берег. Одновременно радостно и горько было глядеть на прекраснейшую из рек. |
