|
Мелкая, частая морось сеялась на мостовые, и они жирно блестели. Стоит ли открывать зонтик, стоит ли подзывать экипаж? — спрашивали себя люди, выходившие из театров и глядевшие в ватно-молочное беззвездное небо. Там, где дождь падал на землю, на поля и сады, земля благоухала. Здесь капля повисла на травинке, там она наполнила чашечку полевого цветка; подул ветерок и развеял дождь по воздуху. Не укрыться ли под боярышником, под изгородью? — как будто спрашивали себя овцы; а коровы, выпущенные на серые поля, стояли у темных изгородей и сонно жевали, жевали, не обращая внимания на капли, усеявшие их спины и бока. Капли падали на крыши — и в Вестминстере, и в Лэдброук-Гроув. На море миллионы иголок кололи кожу огромного синего чудовища, которое словно принимало гигантский душ. На большие купола, на парящие в небе шпили дремлющих университетских городов, на свинцовые крыши библиотек, на музеи, закутанные в бурый холст, бархатный дождь струил влагу, которая в конце концов достигала фантастических кривляк — когтистых горгулий, изливаясь из их пастей тысячами извилистых струй. Пьяный, вываливаясь из пивной в узкий переулок, проклинал этот дождь. Женщины при родах слышали, как врач говорил акушерке: «Дождь идет». Грузные оксфордские колокола задумчиво модулировали свои мелодичные заклинания, будто медлительные дельфины ворочались в масляном море. Мелкая, легкая морось одинаково и беспристрастно поливала и митры, и непокрытые головы, как будто бог дождя, если есть такой бог, думал: «Пусть от щедрот моих достанется не только мудрым, не только великим, но всем, кто дышит, кто жует и чавкает, кто невежествен и несчастлив, кто тяжко трудится у печи, делая бесчисленные копии одного и того же горшка, кто продирается раскаленными докрасна мозгами сквозь корявые буквы, а также миссис Джонс в переулке».
В Оксфорде шел дождь. Он падал мягко, но неустанно, заставляя канавы всхлипывать и булькать. Высунувшись из окна, Эдвард видел деревья в саду колледжа, белесые от дождя. Только шелест листьев и шум дождя нарушали тишину. От влажной земли исходил густой дух. Здесь и там на фоне темной массы колледжа зажигались лампы в окнах, а в одном месте виднелась как будто бледно-желтая груда — в том углу, где свет фонаря ложился на цветущее дерево. Трава стала невидимой, текучей, серой, как вода. Эдвард глубоко, с удовлетворением вздохнул. Из всех мгновений дня он больше всего любил это — когда можно стоять и смотреть в сад. Он опять вдохнул сырой прохладный воздух, а потом сделал над собой усилие и вернулся в комнату. Он занимался очень напряженно. По совету наставника его день был поделен на часы и получасы. Но до следующего этапа еще оставалось пять минут. Эдвард поднял абажур настольной лампы. Ее зеленый свет добавлял ему бледности и худобы, но все равно он был очень хорош собой. Точеные черты лица и светлые волосы, которые он одним движением руки взбивал в хохолок, делали его похожим на юношу с греческого фриза. Он улыбнулся. Глядя на дождь, он вспомнил, как после беседы с наставником его отец — когда старый Харботл сказал: «У вашего сына есть шанс», — как старик настоял, чтобы они сходили посмотреть комнаты, которые когда-то, будучи студентом колледжа, занимал его собственный отец. Они явились туда без приглашения и застали молодого человека по фамилии Томпсон, стоявшего на коленях и раздувавшего мехами огонь в камине. — Мой отец занимал эти комнаты, сэр, — вместо извинения сказал полковник. Юноша сильно покраснел и ответил: — Ничего-ничего. Эдвард, улыбнувшись, повторил: — Ничего-ничего. Пора было начинать. Он еще приподнял абажур лампы. Труд его лежал перед ним, выхваченный из окружающей темноты четким кругом яркого света. Он оглядел учебники и словари. Перед тем как взяться за дело, он всегда испытывал сомнения. В случае его неудачи отец будет страшно огорчен. Тот мечтал об успехе сына. |
