Правда, и в Атуоне были серьезные последствия: буря уничтожила посадки хлебного

дерева, бананов, ямса и батата, от которых зависели местные жители. Гоген предложил

Клавери отложить отработку атуонцами обязательных десяти дней на строительстве дорог

(заменяемых уплатой двадцати франков), пока не удастся раздобыть продовольствие. Но

жандарм наотрез отказал, возможно, потому, что совет исходил из столь

предосудительного источника. Гоген разумно ограничился тем, что велел своему повару

Кахуи не ходить на работы и не платить никаких денег258. Его искреннее сочувствие

туземцам выразилось и в том, что одновременно он сделал щедрый подарок своему соседу

Тиоке, уступив ему часть своего участка (квадратик в северо-западном углу, обозначенный

на карте прерывистой линией). Тиока не хотел заново строиться на старом месте, боялся,

что его там опять затопит.

Гогену не пришлось долго ждать, когда Клавери снова подставит себя под удар. В

конце января жандарм совсем опростоволосился. Еще при Шарпийе из ревности была

убита женщина, и Гоген с помощью Тиоки, Рейнера, Варни и Ки Донга, которые владели

местным языком и хорошо знали атуонцев, терпеливо собирал все сведения и слухи.

Самое важное свидетельство представил Ки Донг, лечивший убитую за несколько недель

до ее гибели. Он клятвенно заверял, что кроме двух ножевых ран у женщины были

внутренние повреждения половых органов. Шарпийе наскоро провел поверхностное

расследование и поспешил арестовать мужа убитой, беглого матроса-негра, хотя все улики

указывали на ее любовника259. Клавери усугубил ошибку своего предшественника - он

отказался выслушать Гогена и всячески старался обличить арестованного.

Должность мирового судьи, которой Гоген безуспешно добивался в 1892 году, по-

прежнему оставалась вакантной; власти решили, что достаточно «при надобности»

присылать судью из Папеэте. В этом случае было ясно, что столь трагическое

преступление должен расследовать человек квалифицированный, и 5 февраля 1903 года на

новом роскошном пароходе с гордым и многообещающим названием «Эксцельсиор»

(«Превосходный») прибыл молодой судья Орвиль260. Гоген заблаговременно составил

длинный доклад, изложив все известные факты; заодно он обвинил «заносчивого,

ограниченного и деспотичного» Клавери в том, что тот возмутительно небрежно вел дело.

Этот доклад он не мешкая вручил судье. К его великому и естественному негодованию,

проходили дни, а Орвиль не вызывал ни его, ни других поименованных в документе лиц,

которые могли дать ценные сведения. Очевидно, судья был доволен расследованием

Шарпийе и Клавери и собирался отправить все бумаги в Папеэте; только тамошнему суду

были подсудны убийства. А пока Орвиль наскоро разбирал множество мелких дел,

входивших в его компетенцию. Одно из них, как считал Гоген, основывалось на ложном

доносе. Двадцать девять туземцев из долины Ханаиапа на севере острова обвинялись в

пьянке. Донес на них метис по имени Морис, которого не раз штрафовали не только за то

же самое преступление, но и за ложную присягу и лжесвидетельство. Все двадцать девять

обвиняемых клялись, что они ни в чем не повинны и что Морис попросту хочет отомстить

им за какие-то мнимые обиды. Гоген и на этот раз знал все подробности, так как с одним

обвиняемым, объяснявшимся по-французски, говорил сам, а большинство остальных

были протестанты и исповедовались пастору Вернье.

Горя желанием постоять за правду, а заодно крепко досадить Клавери, Гоген решил

выступить защитником двадцати девяти, что вполне допускалось законом. Процесс

начался неудачно для него.