жандармерии увидел большое собрание маркизской каменной скульптуры, костяных

изделий, палиц и деревянных чаш, и почти все они были украшены великолепными

узорами, которые убедительно говорили о художественном таланте и мастерстве

маркизцев72. Еще Гогену нравилось, что Маркизский архипелаг лежит далеко от Таити и

вряд ли начальство станет докучать ему проверками.

Несомненно, Гоген был прав, считая, что должность судьи ему отлично подойдет.

Весь вопрос заключался в том, подойдет ли он для должности. Сам он, видимо, ни

секунды в этом не сомневался. Но что скажет губернатор Лакаскад? И Гоген на всякий

случай решил начать сверху, повлиять на начальников губернатора в министерстве

колоний. Написав Шарлю Морису и укорив его за долгое молчание, он одновременно

предоставил ему отличную возможность искупить свою вину: Морис должен был опять

пойти к Клемансо и к другим влиятельным лицам, которые могли бы подтвердить, что

Гоген вполне годится в судьи. А тут, кстати, в начале 1892 года в Париж приехала Метте.

Она хотела попытаться продать картины, оставленные Гогеном у Шуффенекера, и тем

самым как-то исправить оплошность, которую он совершил, не послав ей денег перед

отъездом на Таити. Неожиданная предприимчивость Метте объяснялась вовсе не тем, что

она вдруг признала в своем супруге великого художника, ибо речь шла не о его полотнах, а

о маленькой, но хорошей коллекции картин импрессионистов, собранной им в ту далекую

пору, когда он был преуспевающим биржевым маклером.

Операция прошла успешно, чувства Метте смягчились, и, получив от Поля письмо,

где он справедливо отмечал, что большинство мужчин, во всяком случае французов,

скорее прислушаются к голосу женщины, она пообещала помочь Морису нажать где надо.

Как ни тщательно Гоген подготовил почву, обстоятельства (и прежде всего

катастрофическая нехватка денег) вынудили его обратиться к губернатору Лакаскаду до

того, как пришел ответ из Парижа. Вот как он сам описывает эту беседу: «Один честный (а

потому не очень популярный) судья, видя, что мне никак не удается нормально работать,

проявил ко мне большое участие и посоветовал просить губернатора, чтобы тот назначил

меня мировым судьей Маркизского архипелага. Сказал, что вакансия давно свободна, и ее

нужно заполнить. Раньше эту должность занимал первостатейный бездельник и болван,

один из фаворитов губернатора, получивший ее вопреки возражениям колониального

совета и впоследствии отправленный обратно во Францию в ранге официального

чиновника со всякими привилегиями. Деньги ему выделили бог весть из какой статьи

бюджета - то ли «писарские расходы», то ли «икс».

Речь шла почти о синекуре, и я получил бы возможность заниматься

своим полезным делом. Это было все равно что искушать дьявола, и я не стал

ходатайствовать сразу, попросил дать мне несколько дней на раздумье. Через неделю я

опять приехал в Папеэте. Судья посоветовал мне ковать железо, пока горячо, мол,

прокурор недавно говорил с губернатором, и тот заявил, что охотно меня поддержит.

Без дальнейших церемоний я пересек площадь и вошел в резиденцию губернатора. Я

не мог отделаться от чувства стыда при мысли, что собираюсь просить милости у столь

жалкой и презренной личности. (Почему мы должны зависеть от презренных личностей?)

Вестовой отнес мою визитную карточку и вернулся через пять минут. Он предложил мне

подняться наверх. Губернатор соизволит принять меня. И в самом деле, в конце лестницы,

ожидая меня, стоял Лакаскад, как всегда напомаженный, одетый в черный сюртук.

- Это вы, мсье Гоген, - сказал он.