писатель немногим ближе к реальности, чем Гоген-художник. Когда читаешь его книгу,

остается впечатление, будто жизнь на Таити в девяностых годах по-прежнему была крайне

примитивной и идиллической. Он делает исключение только для Папеэте, изображая

тамошних европейцев дураками и подлецами (и всех отвратительнее, естественно,

губернатор Лакаскад). Зато туземцы, жители дебрей «в сердце острова», - неиспорченные

дети природы, почти такие же добрые и благородные, как у Руссо. О своих неприятностях

и денежных заботах Гоген не говорит ни слова. Напротив, он всерьез утверждает, будто

сам жил так же замечательно просто, как туземцы, больше того - и «духовно» быстро стал

«подлинным дикарем, настоящим маори», едва бежал из рассадника цивилизации Папеэте

и поселился в Матаиеа.

Скорее всего, Гоген извратил истину бессознательно; у него можно найти много

заявлений, ясно показывающих, что он сам твердо верил в безудержно идеализированную

картину, которую создал.

Правда, в одном важном случае можно доказать, что Гоген намеренно пошел на

обман: когда он утверждал, будто свои сведения о таитянской религии и мифологии

получил от Теха’аманы - Техуры. «Она знает наизусть всех богов маорийского Олимпа», -

уверял он и трогательно описывал, как она преподала ему «полный курс таитянской

теологии» в лунные ночи, когда они лежали рядышком и сквозь щели в бамбуковой стене

любовались звездным небом. Между тем легко убедиться, что вся эта часть его книги -

небрежная компиляция отрывков, которые он выписал у Муренхута133. Мне кажется, из

главы четвертой видно, сколь нелепы слова Гогена, будто тринадцатилетняя девочка в

девяностых годах знала религиозные догмы и ритуалы, которые в прошлом вообще

держались в тайне от женщин.

Здесь стоит напомнить, что раскритикованный Пьер Лоти, у которого  на двадцать

лет раньше Гогена была сходная любовная история на Таити, честно и открыто признавал,

что его Рараху «ничего не знала о боге Та’ароа и многочисленных богинях в его свите; она

вообще никогда не слыхала о героях таитянской мифологии»134 .

Гоген давно придумал название для своей наполовину законченной книги (Морис

только-только начал свою часть) - «Ноа-ноа». Это таитянское слово означает

«благоухающий, надушенный». Дальше подразумевается существительное «фенуа» -

«страна, остров»; так что самым верным и удачным переводом будет «Благоуханный

остров». Слов нет, на Таити вдоволь восхитительно пахнущих цветов и женщин, и все же

до конца выбор Гогена можно понять только, если по его примеру заглянуть в

классический очерк Муренхута и прочесть, как таитяне в старину представляли себе рай:

«В их лучезарной небесной обители «Рохуту ноаноа» (благоухающее Рохуту) человека

ждут наслаждения, превосходящие все, что сулили елисейские поля греков, или

мусульманский рай, или вообще любая сладостная обитель, изобретенная кем-либо из

основателей известных религий. Там солнце светит необычайно ярко, неизменно чистый

воздух всегда напоен ароматами, никто не старится и не знает ни болезней, ни страданий,

ни горя, цветы остаются свежими, плоды - зрелыми, там всегда изобилие изысканной

пищи. Песни, танцы, пиры чередуются непрерывно, и можно самым приятным образом

развлекаться в обществе вечно юных, вечно прекрасных женщин»135.

Название «Ноа Ноа» подходило даже лучше, чем думал сам Гоген. После всех бедствий и

испытаний, которые он перенес, вернувшись во Францию, дни на Таити представлялись ему в

светлом ореоле, и он верил, что жизнь там чуть не так же сладостна и совершенна, как в

лучезарном раю Рохуту ноаноа.