ГОЛОС ПРАГИ (чуть насмешливо). Почему же вы не осмелились поведать истину?

МАРМЕЛАДОВ (спокойно). Знаете, чем страшные сказки отличаются от потешек и прибауток? В них обязательно есть мораль. Простая, но оттого не менее жуткая. Не твори зла, иначе однажды тебя поглотит еще большее зло. Это и есть истина. А все эти подробности… Вы и вправду считаете, что нужно было рассказать о том, как «великий сын Праги», одержимый безумной идеей, десять лет убивал людей. О том, как он нырнул в бездонную яму, головой вперед, чтобы утопить в глинистом болоте чудовище, взращенное своими руками. О том, как я сидел на кочке посреди Коломановой пади, дожидаясь рассвета, поскольку потайной фонарь погас посреди болота, а я не рискнул блуждать в темноте. Как нашел оставленную под деревьями полицейскую коляску и целовал коней, гладил их влажные от росы гривы. Как свернул на дороге не туда и добирался до Праги лишних три часа… Не беспокойтесь, правды я не расскажу никому. Довольно с вас и сказочки.

ГОЛОС ПРАГИ (официально). Благодарю вас, господа присяжные заседатели. Вы можете идти. Сегодня обойдемся без приговора. А вас, пане Родион, я хочу спросить еще об одном… Князь Салтыков. Он, хоть и прожил в Праге порядочно, в историю с Големом не поверил бы, верно?

МАРМЕЛАДОВ (с ухмылкой). Разумеется, нет. Для него я придумал отдельную байку. Намекнул, что графа Гурьева убили враги Отечества нашего, коих в Европе пруд пруди. Его светлость понимающе прищурился, уточнил шепотом: «Германцы?» Я кивнул. На том и распрощались… Теперь, когда вам все известно, вы позволите мне покинуть Прагу и продолжить свой жизненный путь?

ГОЛОС ПРАГИ (шепотом). Вы вправе уехать в любое время после того, как проснетесь…

Утро в Праге. МАРМЕЛАДОВ едет в карете. Стук копыт, свист кнута извозчика, скрип колес и приглушенные звуки города – голоса на рынке, шаги и разговоры прохожих, собачий лай.

МАРМЕЛАДОВ (рассказывает). Спозаранку я отправился в новое путешествие. Проезжая по узким улочкам, смотрел в окно кареты на улыбающихся прохожих, спешащих по своим делам, на красивых юношей и девушек, танцующих базант прямо на мостовой, на босоногих детей, играющих в медяшки. Город ласково жмурился в лучах рассветного солнца.

Все страхи и ужасы отступили прочь.

До заката…

За тысячу лет в этом городе пролилось столько крови, что если она в одночасье выступит из плит ратушной площади, то затопит город до самых красных крыш. Если стоны всех безвинно замученных горожан сольются воедино, то зазвучат громче старого Зикмунда, самого большого пражского колокола, и даже бессердечные уродливые горгульи на крыше собора зарыдают от жалости. Только в таком городе, построенном из могильных плит, оживают зловещие легенды. А легенду невозможно поймать, заковать в цепи и заточить в подземелье, как невозможно заточить в истоптанных камнях бессмертную душу чешского народа. Голем будет жить вечно – в головах простых горожан. И пока в эту легенду верят все, от мала до велика, в Праге будут царить мир и покой.

Я покидал многие города, и каждый из них провожал меня по-своему. Одни скрежетали зубами, как строгая и властная мать, не желающая отпускать сына в долгий путь. Другие заламывали руки со стонами, как брошенная жена, или закатывали торопливые истерики, как отвергнутая любовница. Редкие города смеялись вслед, будто задорная девчонка: возвращайся скорее да гостинцы привози!

Тысячелетняя Прага прощалась со мной голосом заботливой бабушки, которая баюкает неугомонного внука, напевая колыбельную. И маленький ребенок, все еще живущий в моей душе, замер в восторженно-сладком испуге, заново погружаясь в события последних дней, словно в навязчиво-кошмарный сон.

ГОЛОС БАБУШКИ (напевает, на мотив колыбельной).