|
Почти всегда она была на нашем дворе или же пробиралась по темным уголкам и проходам нашего дома. Я уверен, что все жильцы моего дома считали ее близкой родственницей или, по меньшей мере, воспитанницей старьевщика, и тем не менее я не сомневаюсь, что ни один из них не привел бы оснований для своего предположения. Я хотел отвлечь мысли от Розины и взглянул в раскрытое окно комнаты на Петушью улицу, и вдруг, точно почувствовав мой взгляд, Аарон Вассертрум повернул лицо в мою сторону. Отвратительное неподвижное лицо, с круглыми рыбьими глазами и с отвислой заячьей губой. Он показался мне пауком среди людей, тонко чувствующим всякое прикосновение к паутине, при всей своей кажущейся безучастности. Чем он живет? Что думает, чем занимается? Я не знал. На каменных выступах его лавчонки, изо дня в день, из года в год, висят все те же мертвые, бесполезные вещи. Я мог бы их представить себе даже с закрытыми глазами: тут согнувшаяся жестяная труба без клапанов, тут пожелтевшая картинка со странно расположенными солдатами, там связка заржавевших шпор на потертом кожаном ремешке и всякий прочий полуистлевший хлам. А спереди земля так густо уставлена рядом железных сковород, что невозможно переступить через порог лавчонки. Эти вещи не убывали и не возрастали в числе. Если какой-нибудь прохожий все же останавливался и осведомлялся о цене того или иного предмета, старьевщик впадал в жесточайшее возбуждение. Он ужасно выпячивал тогда свою заячью губу, лепетал что-то невразумительное своим клокочущим прерывистым басом, так что у покупателя отбивало всякую охоту спрашивать дальше, и, испуганный, он проходил мимо. Взгляд Аарона Вассертрума с быстротой молнии отпрянул от меня и с напряженным интересом остановился на голой стене соседнего с моим окном дома. Что он мог там увидеть? Дом стоит спиной к Петушьей улице, и окна его выходят во двор. Только одно на улицу. Случайно в этот момент в квартиру, расположенную рядом с моей, в том же этаже – по-видимому, это угловое ателье, – вошли люди: через стену я вдруг услышал голоса – мужской и женский. Но не может быть, чтобы старьевщик заметил это снизу. У моей двери показался кто-то, и я догадался, что это все еще Розина, которая стоит в темноте, в похотливом ожидании, что, может быть, я ее все-таки позову. Внизу же, на пол-этажа ниже, на ступеньках, прыщеватый, полувзрослый Лойза, затаив дыхание, караулит, не открою ли я дверь, и я буквально чувствую дыхание его ненависти и его бурлящую ревность. Он боится подойти ближе, чтоб Розина не заметила его. Он знает, что зависит от нее, как голодный волк от своего сторожа. Но как охотно он вскочил бы и в беспамятстве дал бы выход своей ярости! Я присел к письменному столу и взялся за свои клещи и резцы. Но я ничего не мог сделать, моя рука не была достаточно спокойна, чтоб исправить тонкую японскую резьбу. Темная, мрачная жизнь, которая висит над этим домом, не дает мне покою, и все время встают во мне старые картины. Лойза и его брат – близнец Яромир – вряд ли старше Розины, разве на один год. Их отца, который был просвирником, я с трудом припоминаю; теперь заботится о них, кажется, какая-то старуха. Я только не знаю, какая именно из множества старух, живущих здесь, как кроты, в своих норах. Она опекает обоих мальчиков – это значит: она дает им приют, за что те отдают ей все, что им удастся украсть или выпросить. Кормит ли она их? Не думаю, потому что старуха приходит домой поздно вечером. |
