|
И только много лет спустя Иннокентий понял, что все получилось к лучшему. Он ничего не выиграл бы, а только проиграл, если бы бросил толпу на разрушение Муромского монастыря. Но в ту ночь он до полусмерти избил Горпину, подскочившую под благословение с братом Семеоном. Он тогда шагал по келье и кусал пальцы до крови, что так неудачно, так скромно подошел народ, не предупредив о своем прибытии.
— Пропало! Пропало все! Теперь они только спать способны, а их нужно было заставить разбить эти стены! — кричал он Семену и донимал его, как только мог. Мать София сидела хмурая и молчаливая, а Катинка, уставившись на него, с болью в сердце ждала, когда он забудет о делах и узнает ее, он, для кого она столько выстрадала и вытерпела до Муромска. Но он не узнавал Катиику. Он грубо погнал всех из кельи, позвал к себе Химу и заперся с ней. Пошатываясь, Катинка вышла и упала. К ней подошел смиренный монах, поднял ее и понес в келью, где остановился. Дорогой она очнулась, он приласкал ее и спросил: — Что с тобой — так плохо? — Плохо, брат! — А ты, Катинка, не печалься… когда-нибудь отомстишь, если захочешь. Смиренный монах произнес это шепотом и отвернулся. Но Катинка вся встрепенулась, ожила. Слово о мести вызвало в ней массу энергии, и она, сжав руки, поднялась на мгновение. И, почувствовав, видно, в смиренном иноке своего союзника, шепнула ему в самое ухо: — Отче, я бы хотела… Не откладывать этого. Посоветуйте… У меня уже нет сил… — Не сейчас… Подожди, я найду тебя. Жди! Катинка слишком уж долго ждала… Монах круто повернулся и исчез в темноте. 11 Такой зимы не помнят даже старожилы берегов хмурой и холодной Онеги.. Не помнят, чтобы так мело, так выло над вросшими в землю хатенками убогого селения Муромского, так кружили вихри и швыряли тучи, таких хлопьев снега, что совсем заносит улицы и переулки. Страшный буран — своевольник далекого холодного моря, — перелетев болота, степи, перелески и ворвавшись в убогое селение, лютовал неимоверно. То тоскливо завывал над крышами, то снова гудел страшными угрозами. И снова утихал и ласково щекотал мертвую природу. То опять упирался мощными ногами в землю, тряс плечами гигантские столбы, поднимал снежную пыль, гнал тяжелые тучи белоснежного тумана, крутил ими, дико завывая, бесновался, наметая высокие сугробы снега. Не видно уже ни верхушек деревьев, ни труб низеньких домишек. Только одна высокая колокольня Муромской обители не подчиняется бурану. Свистит, стонет над ней ветер, воет в оконных проемах, дергает за колокола, и они, тихонько покачиваясь, жалобно позванивают. А ветер, подхватив этот тихий звон, несет его на болота, в леса, к хмурым водам Онежского озера и там топит в свинцово-синих волнах. Подворье Муромской обители пустынно. Изредка выскочит одинокий монах, пробежит куда-то и исчезнет в коридоре. И снова пусто. В кельях днем и ночью горит свет. Тихо и уютно в светлице игумена. Он сидит в глубоком кресле, вытянув ноги, закутанные пледом. Столик возле кресла заставлен бутылочками, баночками с лекарствами, которыми он лечит давнишнюю подагру. Лицо его кривится от боли, а брови, густые, черные, сходятся над переносицей. Отец игумен задумчиво щурит глаза. Он молча слушает завывание бури, плач и рыдание ветра. — Метет сегодня крепко, отец ризничий… — Да, метет… на ногах не устоишь… Пауза. Она обоих смущает, ибо оба чувствуют, что она не нужна, нужно говорить. — А чем занимается теперь Иннокентий? — не выдержал Меркурий. — Не знаю, отче, не видел… Наверное, сидит вот так же, как мы, в келье и развлекается… с монахами. Игумен презрительно посмотрел на ризничего, и его вдруг затошнило от вида этого обезьяньего лица. Хотелось собрать все эти склянки, банки и все их содержимое выплеснуть ему в лицо: микстуры, мази, натирания. |
