— А что? Разве нельзя мне думать о чем-то своем?

— Ты теперь не свой, а божий, Герасим. Должен радеть о делах божьих, — возразил Семен. — Лучше вот скажи, в каких отношениях ты со своим соседом и что он

за человек?

Герасим посмотрел на него и вдруг вспомнил что-то такое, что словно пролило луч света на все его дела с Балтской обителью. Вспомнил, но воспоминание было смутное, застряло оно где-то на самом дне памяти, на которую неожиданно навалилось столько дел. А затем повернулся к Семену и смерил его долгим взглядом. Посмотрел в сторону, увидел пачку бумаг, с которых на него смотрело множество ликов Иннокентия, и сразу стало ясно.

Теперь ему понятно. Теперь ясно Герасиму, что над его двором нависла страшная грозовая туча, которая разрушает его благосостояние, уничтожает хозяйство, в течение многих лет с таким трудом создававшееся. Ему теперь ясно, что это и есть тот конец, который он предчувствовал, но не мог передать словами.

Жестокая боль сжала его сердце. Страшная клятва куда-то канула, отступила тихая покорность, а вместо них появились лютая злость и ненависть ко всему, что могло повредить его хозяйству. Сильно ударил сапогом о пол и бросился к Семену:

— Чего вы от меня хотите? А? Вам моей жизни мало? Вам мало моих кровных денег? А?

Он рычал, как зверь, у которого вырывают добычу. Страшно, дико рычал и сжимал кулаки. А потом схватил брата Семена за горло.

— Слышишь, отдай быков, отдай моих лошадей…

И вдруг отпрянул, ощутив острую боль в груди, словно под кожу ему загнали какую-то длинную колючку. Отпрянул, тяжело дыша, полный злобы, чтобы снова броситься на своих врагов. Страшно поводя налитыми кровью глазами, он словно выбирал, с какого места удобнее налететь и смять их обоих. Уже готов был броситься, как вдруг остановился, остолбенел.

В руке Семена угрожающе блестел длинный отточенный нож. На конце его была кровь. Понял тогда, отчего почувствовал боль в груди. Посмотрел на брата Марка и окончательно обомлел. Тот спокойно стоял, опершись о стену и уверенно наводил на него черное дуло блестящего холодного револьвера.

Герасим обессиленный сел. Рядом присел Семен, а Марк в сторонке.

— Ну что ж, Герасим, что скажем Иннокентию о твоей готовности служить церкви? Так ли тебе наказывал Иннокентий принимать нас? А?

Герасим тяжело дышал.

— Что ж молчишь? Или не знаешь, что сказать? Так вот, знай. Земля эта… не твоя больше. Она церковная. Вот здесь, на месте твоего двора, должен быть новый монастырь. А ты не горюй, ибо приумножится твое хозяйство от того, и будет оно не в быках, а в высоком почтении к тебе. Поэтому покоряйся и делай, как велят. А если не будешь делать… бог принудит тебя, Герасим. Не заставляй же гневаться сына божьего, избравшего тебя спасителем народа.

Герасим опустил голову.

— Простите, братья. Буду делать, что скажут…

Семен еще ближе придвинулся, подозвал к себе брата и стал излагать, по какому делу приехал.

30

До позднего вечера не открывалась дверь хаты. Испуганная Липа стучала и звала Герасима, но в ответ услышала лишь грозный окрик и суровый приказ подать есть. Только около полуночи из дома вышли три фигуры, обошли двор, сад, сараи, побывали и на той стороне засыпанного оврага, за терновником, осмотрели все поле вокруг Синикиной усадьбы. А затем вернулись в дом. Герасим вынес фонарь, длинный канат, выкатил бадью, достал длинный кол — все это принес к колодцу, сложил и вернулся к дому. Осторожно обошел хату, заглянул в окно ипы, к батракам и опять подошел к колодцу.

— Никого… все спят, можно…

Брат Семен положил поперек сруба кол, привязал бадью к канату и перенес ее по другую сторону кола. Бадья глухо стукнулась о сруб. Все трое замерли. Потом взялись за канат Марк и Герасим, а Семен залез в бадью, ухваился руками за веревку.