|
И везде — в письмах, в вырезках, в копиях — сплошь про Бога, про единство с природой. Вот что трогало Чарли. Величие, величие — обожал это слово. Величие, и трепет, и святость, общность — общность с внешним миром. «Алан, все ответы — в воздухе, в деревьях, в воде!» — писал он на полях того или сего манифеста Брукфарма. А потом вошел в ледяное озеро и дождался, пока оно его убьет. Считал, что это и есть общность, вот таким видел единство?
У Чарли было две дочери, Фиона и еще одна; имя не вспомнилось. Обе старше Кит, слишком взрослые, вместе не играли. Волосы прямые, глаза широко расставлены, обе ходили, повесив голову, точно шляпу на крючок. С Фионой была история — странный пожар на дереве. Ближе к вечеру стемнело, морось, ветер слаб, но припадочен. Алан рано возвращался домой и увидел Фиону — стояла на улице, задрав голову. Лет шестнадцать ей было. Затормозил, опустил окно. — Ты какая храбрая, что сюда вышла, — сказал он. Она уставила мобильник в небеса. — У тебя что, научный эксперимент? Она улыбнулась: — Привет, мистер Клей. Дерево горит. — И показала на высокий дуб через дорогу. Алан вылез из машины и увидел, что в развилке, футах в двадцати над землей, мигает крошечный огонек. Пожар размером с белку, и сидит как белка. — Столб упал, — сказала Фиона. Столб по соседству треснул пополам. Кабель порвался, оголился, от искры вспыхнула кучка палых листьев. Пожарные уже выехали; Фиона с Аланом постояли и посмотрели, как огонек вспыхивает белым на ветру. Далекая сирена. Помощь на подходе. — Ну и все, — сказала Фиона. — Пока, мистер Клей.
Они обе уже взрослые, Фиона и другая. Где они теперь? Видел их на похоронах — почти не изменились, почти слишком юные. Однако взрослые. У них был отец, он долго продержался. Отцовство убивает отцов. Кто-то сострил за гольфом. Но Чарли — он старался. Только это и важно. У них был отец, они выросли сильными, а потом он умер. Пожалуй, справедливо. Или нет. Хороший человек, милый человек, замерзший человек на илистом озерном берегу, а вокруг люди в мундирах, пытаются его оживить. Алан вошел в номер и взял бумагу.
«Кит, если жить долго, неизбежно всех разочаруешь. Люди думают, ты в силах им помочь, а ты, как правило, не в силах. И в итоге выбираешь одного-двух, кого стараешься ни в коем случае не разочаровать. Я выбрал не разочаровывать тебя». Нет, так нельзя. Глупо. Ч-черт. Он глотнул самогона еще на дюйм и начал заново.
«Кит. Во времена моих разъездов я порой возвращался, когда ты уже спала, и знал, что уеду до того, как ты проснешься. Тебе было года три. Мы жили в Гринвилле, в Миссисипи. Тебе там нравилось. У нас был огромный участок. Десять акров. Твоя мать его ненавидела. Как же она ненавидела Миссисипи. Но я возвращался домой поздно. На заводе бардак. Рабочие — ни уха ни рыла. Мы перевезли туда весь „Швинн“ — получился кошмар. Ты еще была в подгузниках, хотя, может, из них выросла. Но иногда ты просыпалась мокрая, а я вставал и тебя переодевал. Спрашивал разрешения у твоей матери, переодевал тебя и не хотел будить, пугать, но надеялся, что ты откроешь глаза и поймешь, что это я. Я тогда мало бывал рядом и хотел, чтобы ты меня увидела. „Открой глазки, — думал я. — Узнай меня, вот и все“. Вот так я думал. „Открой глазки и узнай меня“».
Ну нет. Вряд ли это ей пригодится. Хоть чуть-чуть. Ладно, на сегодня хватит, решил Алан и вознаградил себя долгим глотком. Вскоре его охватило довольство — в нем довольно сиял сиддики. Величие, подумал Алан. |
