Микулка не стал возражать, да и не хватило бы у него сил схоронить деда. Сам едва жив остался. Он отвернулся и угрюмо побрел в избу, не желая смотреть, как уносят Заряна.

    – Избу сбережем, что бы ни было… – в след пареньку шепнул старец. – Ступай с миром молодой витязь.

    Микулка не ответил, отворил дверь, забрел в комнату и скинув обрывки одежды, с натугой залез на печь. Подросший котенок словно чувствовал невыразимую печаль в сердце молодого хозяина, ластился, тыкался мохнатой мордашкой.

    – Отстань, Фырк! Не до тебя сейчас… – отмахнулся Микулка и лег на спину.

    Спина почти не болела, а вот грудь, лоб и руки буквально покрылись мелкими и крупными порезами. Паренек вздохнул. "Не сдюжу…" – безразлично подумал он. – "Истеку юшкой. А ежели нет, так лихоманка доконает".

    – Никак помирать шабралфя? – раздался совсем рядом знакомый голосок.

    Микулка поморщась повернул голову и еле узрел в темноте кикимору, сидевшую на корточках у самого края печи.

    – Заряна печенеги убили. – прошептал он. – Кому я теперь нужен? Ежели помру, так никто и не узнает.

    – Незачем мне в избе мертвяк. – серьезно ответила кикимора.

    Она подсела совсем близко к Микулке и он разглядел, что глаза у нее разные – один темно карий, другой голубой как осколок неба. От голубого глаза взгляд отвесть было не можно, паренек в нем словно утонул, ничего кругом себя не замечая. И боль вроде отпустила, и жар спал, и силы словно вернулись, Микулка даже сел от неожиданности, мотая головой.

    – Ожил, шердефный! – радостно воскликнула кикимора. – Так-то лучше, а то удумал… Помирать.

    – Не помру? – удивился Микулка. – Так не бывает… На мне и живого места нет, разве что на ногах.

    – Нет, помереть я тебе не дам, не надейфя… Перво-наперво мне тебя гадостно будет нюхать, коль помрешь. И муж мой будет недоволен. Что ж за хозяйка, коль в избе мертвечиной воняет? А вытащить тебя в леш мы и вдвоем ш ним не шдюжим. Кроме того ты мне помог давеча, принеш котейко, а через него я и мужа обрела. Хотя муж так щебе, шредненький, ленив больно. Да вщеж краше, чем никакого. Потому я тебе и помереть не дам, и подсоблю чем шмогу.

    – Да чем же мне баба, в две пяди ростом, подсобить сможет?

    – Опрометчиво шудиш… Разве в роште дело-то? Чай не проштая я баба, а шишимора. Один глазок, тот что карий, у меня для зглазу, а голубенький для указу. Почуял небофь, как я указала боли твоей отойти. Укажу и ранам заживать быштрее. Но главнее вщего то, что я тебе шкажу.

    – Что же ты можешь мне такого сказать, чего я не ведаю? – устало поинтересовался Микулка.

    – Много чего. Ты ведь не ш рождения в избе этой живешь, да и штарый Зарян, не шибко щекреты швои рашкрывал.

    – Так и что? – Микулка снова повалился на спину.

    – То, што помирать тебе никак не можно, ежели деда швоего любил.

    – А Зарян тут причем? Нет его больше, волки в лес унесли.

    – Шмертные… Неужто не понимаете, что вща жифть ваша имеет толк лишь тогда, когда потомки о делах ваших помнят? Ежели ты сейчаф дело Заряна брофиш, так тогда и жил он зря, и тебе грош цена.