— Ну, показали матч… А дальше?

— Что же это за грабитель такой, который, забравшись в магазин и нагрузившись транзисторами, не может удержаться от того, чтобы телевизор включить? Что за человек такой? Или, думаю, дело в передаче? Может, показывали нечто необыкновенное? Да, показывали игру сильнейших команд континента. Понял? Кто же не может удержаться, чтобы не взглянуть на матч хоть одним глазком, даже рискуя свободой и независимостью? Болельщик. Отчаянный, безрассудный, безумный болельщик. Где водятся такие болельщики? В парке водятся. Ты вот живешь в своем криминальном городе, а в города других людей не наведываешься. А я наведываясь. Поэтому я сижу в кресле и слушаю, как ты тут козлом заливаешься. Тоже еще! Душа у него, видишь ли, пылает, душа у него горит! — Ксенофонтов взбрыкнул ногами и захохотал в полном восторге от своей выдумки.

ВОПРОС ДЛЯ УБИЙЦЫ

Ксенофонтов еще раз окинул взглядом свой очерк, напечатанный на второй полосе, оценив его расположение, название, полюбовался размером. И откинулся на спинку стула, чтобы солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву деревьев, упали ему на лицо. Усы Ксенофонтова на солнце отливали медью, в комнате пахло типографской краской от свежего вороха газет, и в каждой был его очерк о таксисте Апыхтине, который не только доставляет пассажиров по адресу, но и сдачу, случается, отсчитывает, и может даже помочь выставить чемоданы из багажника. Да, хороший человек этот Апыхтин, и слава им вполне заслужена. Глядишь, подбросит как-нибудь в неурочный час, чего не бывает, подумал Ксенофонтов, и рука его привычно потянулась к телефону.

— Следователя Зайцева, пожалуйста!

— Он на задании. Позвоните попозже.

Положив трубку, Ксенофонтов так и остался сидеть, не снимая руки с телефона. И хотя за последнюю минуту в мире ничего не изменилось, Ксенофонтов, как и прежде, сидел в белой рубашке с закатанными рукавами, нарядно осыпанной солнечными зайчиками, благодушное настроение уходило из него, как воздух из проколотого мяча. Ксенофонтов остро ощутил уязвленность. Где-то рядом происходят события, решается чья-то непутевая судьба, а он ничего не знает, ничто от него не зависит, никому он не нужен…

Он вспомнил, что и вчера не разговаривал с Зайцевым, а несколько дней назад, когда удалось поймать друга по телефону, голос у того был какой-то нетерпеливый, Зайцев отвечал невпопад, если не сказать — с раздражением. Пожалуй, все-таки с раздражением, подумал Ксенофонтов, чтобы ощутить обиду сильнее.

Почему-то вспомнилась девушка, которая не пришла к нему на свидание в позапрошлом году, более того, вышла замуж за алкоголика, любит его поныне, а на Ксенофонтова при встрече смотрит без всякого сожаления. Обидно. Вспомнилась двойка, которую с непонятным наслаждением влепила ему учительница математики лет пятнадцать назад. Теперь-то он понимает, что поступила она в полном противоречии с учением замечательного педагога Сухомлинского.

— Так, — протянул вслух Ксенофонтов, складывая газету. — Вот, оказывается, какие мы… Лучшие друзья таятся и не могут сказать душевное слово. Да, мы готовы признаться в суевериях и невежестве, дескать, дурного глаза боимся, нечистой силы остерегаемся и потому молчим. На сама-то деле своих же друзей опасаемся. Не брякнуть бы лишнего, чтобы не выдали тайну твою заветную, надежду трепетную, не пустили бы по миру твои сомнения, мысли твои крамольные, страхи ночные. А то, глядишь, выводы кто нехорошие сделает, вопрос задаст строгим голосом. И нечего тебе будет ответить, нечем оправдаться, поскольку вопрос-то задается не для того, чтобы ты отвечал на него, а чтоб осознал свою зловредность и приготовился к испытаниям. Наши страхи сделались настолько привычными, что не видим мы в них безнравственности, а свою осторожность называем мужественной сдержанностью и даже готовы восхититься собой.