— Очевидно, Песецкий не только оговорил Лаврикова, но и подбросил ему нож. Ведь у него было несколько дней… Верно?

— Слушай, а не взять ли нам еще по компоту, а? — скучающе спросил Ксенофонтов.

— Но как ты его все-таки вычислил? Почему ты решил, что шофер невиновен?

— А! Как-нибудь я расскажу тебе об этом. Посмотри на девушку за соседним столиком… Тебе нравится?

— Ну, виноват! — вдруг закричал Зайцев. — Виноват. Каюсь. Больше не буду.

— Вы слышите? — обернулся Ксенофонтов к девушке. — Слышали, что он сказал? Зайцев, повтори.

— Девушка, — он повернулся к ней со стулом, — я очень виноват перед этим молодым человеком с разновеликими усами. Я грубо и бесцеремонно оскорбил его, усомнился в его способностях и прошу вас засвидетельствовать мое искреннее раскаяние.

— Девушка, простим его? — спросил Ксенофонтов.

Она кивнула, не зная, как себя вести.

— Значит, так… Четыре тараньки. Согласен на такой штраф?

— Что?! Да мне самому придется вступить в преступный сговор, чтобы достать их!

— Как знаешь. Девушка, скажите…

— Хорошо! — с отчаянием проговорил Зайцев, словно преодолевая в себе что-то. — Но если меня посадят…

— Тебе не мешает пройти и через это, а то слишком легко ты относишься к судьбам людским, — жестко сказал Ксенофонтов. — Но ты не трусь. Мы будем свидетелями защиты, верно, девушка? Кстати, как вас зовут?

Вечером приятели сидели в жестковатых изодранных креслах. Перед ними на низком столике стояли две бутылки пива. Оба молча и сосредоточенно колотили окаменевшими тараньками о край стола, мяли их, теребили, так что с рыбешек сыпалась мелкая сухая чешуя. Ксенофонтову первому удалось подцепить ногтем кожицу и очистить часть спинки. Он отодрал покрытое кристалликами соли волоконце и, налив пиво в граненый стакан, полюбовавшись высокой уплотняющейся пеной, с наслаждением погрузил в нее свои обкусанные усы. Переведя дух, он облизал пену с усов, отковырнул от спинки еще один ломтик и бережно положил его у стакана.

— Когда-нибудь, Зайцев, ты станешь хорошим следователем, тонким и проницательным, настоящим мастером своего дела. Но пока тебе нужно только стремиться к этому, — начал Ксенофонтов.

— Согласен, — покорно кивнул Зайцев.

— Тогда слушай. Все очень просто. Я в своих рассуждениях исходил из того, что один из этих двух — убийца.

— И я исходил из того же!

— Не понимаю я твоего нетерпения, Зайцев, не здесь его надо проявлять и не сейчас. О чем это я говорил… Да, о твоем деле… Так вот, ты не учел, что второй — не просто невиновный, он еще и оговоренный, оклеветанный. А убийца не только совершил преступление, но еще и подсунул нож невинному, свалив на него то, что совершил сам. Поэтому их отношение друг к другу не может быть одинаковым. Если убийца, возможно, жалеет жертву своего оговора, сочувствует ему, то оклеветанный ненавидит убийцу всеми силами своей души. Ведь тот не только убил женщину, но и его пытается посадить на скамью подсудимых. Вместо себя. Поэтому достаточно спросить у них друг о друге, чтобы сразу определить, кто убийца. Из их ответов совершенно бесспорно следует, что преступник — Песецкий.

— Да, Лавриков выразился о нем довольно резко.

— Заметь, — Ксенофонтов поднял длинный указательный палец, — ожидаемо резко, объяснимо резко. Его взвинченность и вялость ответа убийцы не случайны.

— Дальше! — бросил Зайцев.