— Совсем новенькая, — проговорил Зайцев, рассматривая водяные знаки на купюре. — Надо же так увлечься… Не иначе как твою статью прорабатывал.

— Да скорее всего, — согласился Ксенофонтов. — Когда меня читаешь, можно забыть о чем угодно.

— Ты имеешь в виду хвалебный гимн во славу пекаря Фундуклеева?

— А хотя бы! — запальчиво воскликнул Ксенофонтов.

— Да, конечно, — милостиво согласился Зайцев. — Я прочитал этот очерк с… большим интересом. Тебе никогда еще не удавалось, никогда еще…

— Ну? Ну?!

— Я хотел сказать, что никогда тебе еще не выделяли столько места на газетной полосе.

— Мне выделяют столько, сколько я заслуживаю! — отчеканил Ксенофонтов.

Через полчаса, когда друзья съели суп с яйцом, проглотили гуляш с макаронами и заели все это вываренными сухофруктами, они расположились на нагретой солнцем скамейке в сквере и сидели без слов и движений в ожидании того момента, когда кончится обеденный перерыв и им придется разойтись по своим рабочим местам.

— Пойду-ка позвоню в одно место, — сказал Зайцев и направился к телефонной будке.

— Позвони, старик, позвони, — сонно проговорил Ксенофонтов, не открывая глаз. Зайцеву, видимо, удалось сразу дозвониться — из будки доносились напористые слова, он кого-то настойчиво приглашал зайти к нему в кабинет. Мимо проходили люди, и Ксенофонтов слышал поскрипывание горячего ракушечника, которым были посыпаны дорожки, вспоминал прошлогодний отпуск, шум моря, девушку, которая…

— Молодой человек, — кто-то похлопал его по плечу. — Нехорошо деньгами разбрасываться. Так и по миру пойти недолго…

Ксенофонтов открыл глаза, откинулся от спинки, осмотрелся. Как раз между его вытянутыми ногами, на разогретом солнцем ракушечнике, лежал зелененький комочек. Не успев еще расстаться с морским побережьем и загорелой девушкой, Ксенофонтов с недоумением смотрел на пятидесятирублевку.

Вернувшийся Зайцев не заметил состояния друга и спокойно уселся рядом.

— Старик, — слабым голосом проговорил Ксенофонтов. — Старик… Я это… Деньги нашел.

— Ты что, обалдел от счастья? Мы их уже компотом обмыли.

— Да нет… Я опять нашел…

Зайцев взял бумажку, повертел ее, посмотрел на Ксенофонтова, на то место, где она только что лежала…

— Поздравляю, — сказал он серьезно. — Завидую. За один день найти две такие штучки… Невероятно. Разменять?

— Как?! У тебя в кармане найдется сотня?

— Отпускные получил, — признался Зайцев. — С понедельника я — свободный человек. На держи… Беру две бумажки, а даю десять. Понимаешь, дорога все-таки, легче везти. Каждый грамм на учете. Ладно, мне пора. Если не возражаешь, загляну вечером, а?

— Старик! Я могу только приветствовать подобные инициативы!

— Какой-то слог у тебя казенный, — поморщился Зайцев. — Не можешь просто сказать — буду рад. Заела тебя газета, ох, заела. Много работы?

— Знаешь, много. Каждый день двести строк вынь да положь. А где их взять, эти двести строк, где?!

— Все хороших людей воспеваешь? — беззаботно спросил Зайцев.

— Не только, не только…

— Плохих тоже? — Зайцев шел, сунув руки в карманы, щурясь на солнце и не испытывая ни малейшего интереса к разговору.

— А как же, и о них нельзя забывать.

— Что-то не припомню я твоих трудов о плохих людях… Похоже, ты их мне передоверил, а себе оставил голубеньких, розовеньких, сереньких… Как их… Эти… Апыхтин, Жижирин, Фундуклеев…

— Старик! — оскорбленно воскликнул Ксенофонтов.