Я исповедую эту девицу. Есть ли у нее любовники? В этом не было бы ничего удивительного, учитывая ее возраст и физические данные. Она отвечает, что свободна сейчас, что я ее подхватил как раз после разрыва... Меня это заинтересовывает, и мое возбуждение передается также и уху.

– Как может мужчина вас покинуть? – возмущенно взрываюсь я. – Это просто немыслимо.

– Не он меня покинул, а я его!

– Это другое дело. Только не говорите мне, что он вам изменл: я не могу это ни допустить, ни потерпеть.

Она становится серьезной, ее скулы каменеют, взгляд делается неподвижным.

– Нет, это гораздо серьезней.

– Да что вы! Расскажите мне все, любовь моя!

Вместо сорока восьми нас окружают теперь сто двенадцать любопытных, словно японцы в сингальских джунглях во время последней войны. Они сдерживают дыхание, надеясь увидеть заключительную часть наших игр. Девчонка ничего не замечает.

– Я узнала, что этот человек – коммунист! – говорит она.

– Что вы говорите?

– Да, вы не ослышались, – отвечает она живо. – Коммунист.

Я этого не знала. Он был элегантен, благороден. Граф все-таки, и я ему верила. Но, увы! Все рушится. Представляете себе эту шекспировскую драму? Я, дочь великого князя Банничкова, укрывшегося во Франции, разоренного Советами, являюсь любовницей какого-то коммуниста! Я думала, что убью его.

– Расскажите-ка, расскажите-ка мне об этом, это захватывающе. Я понимаю ваши страдания, моя дорогая. И я разделяю ваш справедливый гнев.

Она ловит божью коровку, которая ползет по шву ее чулка, целует ее и возвращает ей свободу.

– Я познакомилась с ним в Париже. Я любила его два года и принадлежала ему.

Это устаревшее изысканное выражение вызывает во мне восторженное тремоло.

Когда в середине двадцатого века девушка заявляет вам по поводу какого-нибудь хмыря, что она «принадлежит» ему, есть отчего взять в руки свои мужские причиндалы, прокалить их с помощью паяльной лампы и окрасить суриком, не так ли?

– Трогательно, – изрыгаю я, – бесконечно трогательно! Ваша жизнь – это роман! Как это прекрасно, как величественно, как великодушно!

Садисты Булонского леса придвигаются на двадцать сантиметров ближе к нам.

Она продолжает.

– Десять дней назад мой друг прислал мне избирательный плакат. На нем под серпом и молотом была его фотография. Как я не умерла в этот момент? Этот вопрос я буду задавать себе всю оставшуюся жизнь. О, человеческий организм более устойчив, чем думают.

– Конечно, – соглашаюсь я. – И что вы сделали?

– Я порвала с ним.

– По телефону?

– Да. Он не заслужил даже прощального письма. Я сказала ему, что запрещаю меня видеть, что я испытываю к нему лишь ненависть и презрение.

– Настоящий кусок жизни! – вкрадчиво говорю я. – Похоже на пьесу Бернстайна, ухудшенного Жоржем Онэ!

– Да, похоже.

Необычайно красивая слеза блестит на ее ресницах. Она моргает, и слеза падает в траву, как капля утренней росы! Ой-ой-ой! Придется принять таблетку аспирина – что-то творится с моей головой.

– И как же этот граф отреагировал?

– Он был в отчаянии! Он умолял меня по телефону! Он клялся, что, если я порву с ним, он покончит с собой. Он открыл ящик стола и сказал, что берет пистолет.

Ноги моего дыхания запутываются в сетях моего изумления.

– Что было дальше, моя нежная красавица?

– Я повесила трубку. Я терпеть не могу угнетающих сцен.

– Он покончил с собой? – каркаю я.