— Видишь? Вот молоток, о котором я тебе говорил. Настоящая вещь, не какая-нибудь нынешняя пластиковая игрушка. У него в головке полтора кило железа, может любой угол или выступ стесать, а ручка из тополиного дерева — чуть постучишь по плитке, она сразу ляжет точно по месту. Ровно восемнадцать сантиметров длиной, в аккурат как мой шмок, только толще и мягче.

— Не морочь человеку голову своими глупостями, Штейнфельд, — сказал Мешулам. — Такими молотками, как твой, пользуются сегодня только для старых балат, а новый, из резины, — это для керамических плиток.

— Балаты красивей, — проворчал Штейнфельд. — А керамические никогда не ложатся точно.

И заодно с отвращением отозвался о нынешних полах из мрамора, «из-за них все эти новые квартиры выглядят, как ванная у прислуги барона Ротшильда».

— Слушай, ты же здесь хозяин, а не они! — повернувшись ко мне, сказал он к большому удовольствию Тирцы и Мешулама. — Пусть эти Фриды кладут у себя дома то, что им нравится. Тебе в дом я привезу балаты, как раньше, — двадцать на двадцать.

Тирца запротестовала:

— И в результате получится куда больше плиток, больше работы, больше швов, чтобы мельтешили в глазах, и вдобавок машина не сможет подрезать их у стенок.

— Тиреле, ты забыла, что это я здесь укладываю плитки, а не ты, — возразил Штейнфельд. — Углов тут мало, и мы сможем подрезать их вручную, с помощью диска.

— Ему даже тиски не нужны для этого, — восторженно прошептал мне Мешулам. — Человеку восемьдесят лет, а он одной рукой держит плитку, а другой режет ее. Ты глазам своим не поверишь. Диск у него входит в плитку, как нос в масло.

Через час прибыл грузовик и разгрузил балаты. Но тем временем уже начался очередной спор: Штейнфельд требовал положить под балаты песок, а Тирца предпочитала мелкий щебень. Она даже меня вовлекла в свои за-за и за-против: в песок можно добавить немного цементного порошка для лучшего связывания, но из-за мелкости крупинок песок легче передает влагу от одного места к другому, «а тогда приходится половину дома разбирать, чтобы найти, откуда берется сырость».

— Терпеть не могу щебень под балатами, — сказал Штейнфельд. — Песок лежит себе тихо, а щебень делает «кххх… кххх… кххх…».

Тирца рассмеялась, но на этот раз не уступила:

— Во-первых, не тебе жить в этом доме. А во-вторых, он, — показала она на меня, — вообще не услышит твои «кххх… кххх… кххх…». Ты единственный человек в мире, который их слышит.

Штейнфельд еще немного поворчал и сдался, а Тирца сказала:

— Ничего, Штейнфельд. Ты победил в балатах, а я — в том, что под ними. Твою победу видно, а мою нет.

Мешулам был счастлив:

— Ты видел что-нибудь подобное? Ты видел, как она сражается за тебя?! Зубами и когтями! Клыками и ногтями!

— И это приводит тебя в восторг? — спросила потом Тирца. — Что твоя дочь, которая уже построила на своем веку целую кучу гостиниц, и больниц, и индустриальных комплексов, и торговых центров, и дорожных развязок, которая одной левой справляется с любыми чиновниками в министерстве обороны, и министерстве жилищного строительства, и министерстве транспорта, сумела справиться со старым плиточником? Это тебя восхищает?

— Постой минутку! — сказал Мешулам. — Ты знаешь, что у тебя надо лбом появились два седых волоса?

— Что с тобой будет, папа? Какими глупостями ты занимаешься!

— Как прекрасно! Теперь я могу наконец умереть.