Тирца целовала меня в шею, которая дрожала под ее губами. Она слегка приподымалась, чтобы я мог видеть ее глаза и ее тело. Хотя она уже беременела и рожала, ее соски по-прежнему были маленькими и четко очерченными: бледно-розовый левый, темно-красный правый. Время от времени она обводила их облизанным, мокрым пальцем, слегка приподымая грудь легким вдохом:

— Посмотри на них: этот я одолжила у нашего кислого граната, а этот — у сладкого.

Мне никогда не надоедает вспоминать ее. Ее маленькие груди, ее жесткие, курчавые волосы, чуть приподнятый живот. Ее короткое, сильное тело и длинные ноги. Ее слегка торчащий пупок и ту густую темноту внизу под ним, что всякий раз удивляла меня заново, как в нашей юности, когда она со смехом говорила: «У меня в пипине растет металлическая стружка!» — и там, в этой темноте, единственное мягкое место во всем ее теле, подобное ручью в камышах и тростниковых зарослях.

Мы гладили друг друга, как приказывал нам Гершон, когда мы были подростками. Все ячейки памяти в наших телах просыпались к жизни — те, что в мышцах, и те, что в коже, и те, что в кончиках пальцев. Тирца сказала:

— Это невыносимо приятно.

— Что? — спросил я.

— Как мы смешиваемся и становимся одним существом. Ты мною, я тобой. Точно так, как было когда-то и как еще много раз будет потом.

Ее ладонь скользнула по мне, от пояса по скату спины. Она дала мне знак слабым нажатием пальцев. Войди. Каждая женщина в моем теле прижалась в ней к своему брату. Каждая клеточка в моем теле нашла в ее теле своих забытых сестер.

Глава двадцать четвертая

1

Назавтра вернулись братья Илуз и начали строить мне «дек». Они вырыли ямы, установили в них железные захваты для поддержки деревянных столбов, а потом навалили туда камней и залили их бетоном. Строительство самой веранды заняло три дня. Пол они сделали из досок, вокруг поставили перила, а сверху эти кровельщики-лилипуты растянули широкие полотнища, которые держатся на стальных канатах и придают ей сходство с парусным кораблем.

На четвертую ночь после того, как мы обновили ее и уснули, меня разбудил шум и треск. Что-то снаружи ломалось и падало. Тирца не проснулась, а я сразу понял, в чем дело: рухнуло старое инжирное дерево. Мешулам был прав. То был грохот свершившегося пророчества. Я посчитал свои за-за и за-против и решил не вставать. Лучше дождаться дневного света. Ночью всё выглядит не так, как в действительности. Я лежал и слушал. Тишина вернулась, заполнила пустоту, созданную падением, за ней вернулись и обычные звуки: сначала посвист ветра, далекий лай и кваканье лягушек, а потом опять гулкий и мерный крик маленькой совы и шаги ежа, пробирающегося сквозь кусты.

Тирца ничего не слышала и не знала. Она поднялась и уехала еще до восхода солнца, а я проснулся часом позже и вышел во двор. Тракторист уже стоял там с маленькой механической пилой в руках. На земле валялись ветки рухнувшего дерева. Его листва рассыпалась вокруг. Сломанный ствол выглядел, как лопнувший мешок опилок. Только сейчас я понял, как глубоко изъели это древесное тело точившие его личинки. Увидев, что я проснулся, тракторист завел пилу, разрезал трухлявый труп, погрузил на свой прицеп и поехал выбросить его на свалку.

В полдень явился Мешулам с саженцем нового инжира. Отводок пустил корни в ведре и уже расцвел.

— Ты всё знал. Ты приготовил его заранее, — сказал я ему, наполовину возмущенно, наполовину восторженно, а еще наполовину — окончательно капитулируя.

— А как же? — сказал он. — Мы же сами видели дырки в его стволе в тот первый день, когда ты привез меня смотреть дом.