– Ты, конечно, вправе это расценивать именно так…

Хотя это слишком жестокая и упрощенная картина. Потому что все совсем иначе. Тут ни при чем ни Руби, ни отцовские чувства, ни даже секс. Здесь все дело в любви. Только этого он Шерри сказать не может. Как бы ни хотел признаться и покаяться, ничто не заставит его посту­пить с ней так. А в награду за свое великодушие он ждет ответного вели­кодушия. Ждет прощения, некоего почти божественного, всеобъемлю­щего понимания. Как в том рассказе Чехова, когда герой понимает, что Бог и время вечны, что они выше всех человеческих неурядиц.

– Как ее зовут?

– Анджела, – отвечает Свенсон осторожно. – Анджела Арго.

– Шутишь? – говорит Шерри. – Это что, розыгрыш?

– Ты ее знаешь? – спрашивает Свенсон с таким интересом, с таким неподдельным любопытством, что его чувства к Анджеле оказываются как на ладони.

– Конечно знаю, – говорит Шерри. – Она половину времени проводит в амбулатории.

– Правда? – Свенсону вдруг становится тяжело дышать. – Она больна?

– У нее суицидальные наклонности. Господи, Тед! Ну надо было тебе выбрать самую слабенькую, самую ранимую девочку во всем университе­те! Я столько лет с тобой прожила, а совершенно тебя не знала…

Свенсон говорит:

– Эта бедная беспомощная девочка обвиняет меня в сексуальных домогательствах.

– Замечательно! Я очень надеюсь, что они тебя распнут. Заставят тебя за все заплатить.

Ужин они доедают молча. Наконец Свенсон спрашивает:

– Ну и как мы будем дальше? Мы остаемся мужем и женой?

– Посмотрим, как будут развиваться события.

От слов Шерри ему становится совсем худо, накатывает неудержимое желание закричать, как в детстве, в голос: «Как это „посмотрим“? Ты уж сразу ответь!» И повторять это, пока взрослый тебе не уступит… Свенсон почему-то вспоминает отца, как ближе к концу его даже язык не слушался, слова превращались в звуки, которые он мог пропускать мимо ушей и слушать параллельную бредовую беседу, построенную на каламбурах и двусмысленностях. Во всяком случае, Свенсон был уже достаточно взрослым, чтобы не пытаться разобраться в сути того, что говорил отец…

Пара, сидевшая за соседним столиком, похоже, ушла. Наверное, по­ка они с Шерри сидели, погруженные в свои проблемы, влюбленные вновь укрылись в коконе света и благодати, избранности, дарованной им одним привилегии жить в мире, где то, что случилось с Шерри и Свенсоном, с ними не случится никогда.

* * *

Шерри остается с ним на две недели, и эти четырнадцать дней длятся дольше, чем вся их совместная жизнь, потому что время состоит из че­реды пристойных до тошноты эпизодов: никаких взрывов и скандалов, только убийственная вежливость. Каждый обмен репликами – точно ка­мень на дороге, который надо либо обойти, либо перешагнуть. Все раз­говоры вянут, все попытки, которые они предпринимают, – то Шерри расскажет случай с пациенткой, то Свенсон перескажет то, что прочи­тал, – требуют героических, но бесплодных усилий вести себя естест­венно. Когда Свенсону хочется дотронуться до Шерри, он останавлива­ет себя, отдергивает руку; любое инстинктивное проявление нежности кажется просчитанным заранее ходом, хуже того – жестоким оскорбле­нием.

О смехе не может быть и речи. Каждое движение дается с трудом: умываешься, готовишь еду, вскрываешь письма – словно разыгрываешь этюд в театральной школе. Ощущение, что они на сцене, не покидает их, даже когда они одни.