Мы не торопясь вернулись в дом, с хлюпаньем проваливаясь в шуршащую траву мокрыми от росы ногами.

***

На колокольне пробило два. Несколько секунд спустя издалека ответила другая колокольня. В зеркале отражается женщина с длинными, собранными в узел волосами, большая медная кровать, смятая постель, серые занавески на окне, за ними — чернота. Сон не идет. Наверно, с какого-то возраста время начинает давить вдвое сильнее, а у ночей включается обратный отсчет. Смотрю на себя в зеркале — размытое отражение той, кем я теперь стала. И снова думаю о нас троих — Рафаэле, Миколь и о себе самой. Все произошло как-то очень быстро. А я-то думала, что времени впереди хоть отбавляй.

Вспоминаю, каким стал Джио: нетерпение в глазах, нетерпение и доверчивость.

Его приезд положил конец долгому периоду спокойствия, длившемуся много лет. Я жаждала справедливости, была равнодушна к власти, мало заботилась о деньгах, свободу предпочитала любви, в красоте и природе искала утешения — и, потеряв все, приобрела знание кое-каких надежных истин — иных, чем та, которую называют Истиной с большой буквы, ради которой убивают и идут на смерть. Моя жизнь была похожа на меня самое. Я жила в ладу с собой и думала, что так теперь будет всегда. Я не знала того, что знаю теперь. А если б и знала, что бы это изменило?

После нашего разговора на мостике я вернулась в кухню мыть посуду, а Джио пошел спать. Лампочка над раковиной образовывала вокруг светящуюся полусферу, остальная часть кухни тонула в темноте. Сунув руки в мыльную воду, я осознала, что мною владеют противоречивые чувства: мне было очень тревожно и вместе с тем как-то весело. Со двора доносились крики ночных птиц, изредка где-то что-то шевелилось — то домашняя мышь прошмыгнет, то полевка в траве прошуршит. В кухне было тепло, стопкой стояли вымытые тарелки, стекали перевернутые стаканы. Я вышла на крыльцо и села на ступеньках покурить. Днем мне некогда, руки вечно в грязи, в соломе, в крови, ну и так далее, зато по вечерам или ночью наверстываю упущенное. Выкурив несколько сигарет, я вернулась в дом. Несмотря на усталость, уходить не хотелось, и все те же странные чувства боролись во мне: досада, тревога и какая-то странная веселость.

У комнаты Джио я остановилась: он заснул, оставив дверь открытой, свалив свои вещи на пол около кровати. Я колебалась лишь мгновение. Тысячу раз в кино я видела эту сцену, только на моем месте обычно бывают мужчины — они тихо входят в комнату спящей девушки и смотрят на нее.

Заложив одну руку за голову, другую вытянув вдоль тела, Джио раскинулся, голый, поперек кровати. Скомканное одеяло лежало рядом, подушка валялась на полу. На лице, склоненном к плечу, вырисовывался гребень орлиного, с горбинкой, носа — как у отца, — из тени выступал овал еще ни разу не бритой щеки, бархатистой и одновременно шероховатой, как наждачная бумага. Приоткрытые губы, пухлые и причудливо изогнутые, были в точности как у матери. На белизне простыни вырисовывались две длинные ноги, раскинутые в разные стороны, — прямые и крепкие ноги подростка, обожающего лыжи, бег и футбол. На икрах и лодыжках угадывалась первая поросль, в то время как остальное тело, без единого волоска, еще сохраняло трогательную бесполость. Длинные ступни свешивались над полом. У Джио были правильные черты, без асимметрии, которая отличала Рафаэля и делала его похожим на фавна, белая кожа Миколь и ее же карие глаза. И все же особое очарование хрупкого равновесия между детством и взрослостью принадлежало только этому мальчику. Как будто почувствовав мой взгляд, он, не просыпаясь, ухватил край одеяла, натянул его на себя и повернулся на бок, ко мне спиной.

Я никогда не была святой — ни сейчас, ни тогда. Моя личная жизнь в силу обстоятельств постоянством и регулярностью не отличалась, она тяготела то к распущенности, то к аскезе.