Всех категорий я припомнить не в силах. Как разъяснял брат, в конце концов (он не уточнял, когда именно) он подберет достаточно статистических данных, чтобы свести свои изыскания к типологии событий, которые в силу частой повторяемости являются основополагающими для человеческого поведения. Тогда он проведет дальнейшие статистические сравнения, с тем чтобы утвердить порядок газетных трафаретов и определить, какие заметки следует помещать на первой полосе, какие на второй — и так далее. Необходимо также аннотировать фотографии и отобрать их по типичности, только это, признавался брат, трудно. Возможно, фотографиями он пользоваться не станет. Замысел был грандиозный, это отнимало у него по нескольку часов в день. Он выскакивал за всеми утренними газетами, днем — за вечерними, а ведь были еще деловые издания, эротические газетенки, издания, посвященные всяким странностям, водевильные обозрения и так далее. Брат намеревался в итоге зафиксировать жизнь Америки в одном-единственном издании, он называл его вечно свежей не имеющей даты газетой Кольера — единственной газетой, которая навсегда понадобится всем и каждому.

«За пять центов, — говорил Лэнгли, — читатель получит набранный типографским шрифтом портрет нашей жизни на Земле. Статьи и заметки не будут содержать лишних подробностей, какие находишь на полосах обычных ежедневных газет, потому как у нас подлинные новости обретут «общие формы», где любая особенность или деталь станет лишь примером. Читатель всегда будет в курсе нынешних событий и аи courant в том, что происходит. Он будет уверен, что читает сегодняшние неоспоримые истины, в том числе и сообщение о его собственной грядущей смерти, о которой будет сразу же извещено отдельной заметкой в пустой рамке на последней полосе под рубрикой «Извещения о смерти».

Разумеется, все это вызывало у меня некоторые сомнения. Кому захочется покупать такую газету? Я представить себе не мог газетную заметку, уверяющую, что что-то происходит, но не сообщавшую, где, когда и с кем.

Брат мой отвечал смехом.

— Но, Гомер, — говорил он, — разве ты не отдашь пятак за такую газету, если тебе больше вообще не придется покупать никакую другую? Признаю, это плохо скажется на рыбном бизнесе, однако мы всегда обязаны думать о наибольшем благе для наибольшего числа людей.

— А как же спорт? — спросил я.

— Каким бы ни был вид спорта, — изрек Лэнгли, — кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает.

— А живопись?

— Если эта живопись настоящее искусство, то она сначала оскорбляет и лишь потом вызывает благоговение. Сначала слышатся призывы ее уничтожить, а потом устраивают аукцион.

— А как быть, если появится что-то беспрецедентное, — допытывался я. — Где тогда окажется твоя газета?

— Вроде чего?

— Вроде теории эволюции Дарвина. Вроде теории относительности этого Эйнштейна.

— Что ж, эти теории, можно сказать, заместили другие. Альберт Эйнштейн заместил Ньютона, а Дарвин заместил ветхозаветную книгу Бытие. Не сказать, что от этого что-то прояснилось. Но я полностью согласен с тобой — обе теории беспрецедентны. И что с того? Что мы на самом деле знаем? Если на каждый вопрос появится ответ и мы тем самым узнаем все, что надлежит знать, о жизни и о вселенной — что тогда? Есть какая-нибудь разница? Это будет что-то вроде знания о том, как работает двигатель внутреннего сгорания. Только и всего. Темень какой была, такой и останется.

— Что еще за темень? — поинтересовался я.

— Глубочайшая темень. Ты знаешь: тьма, что глубже любой из впадин морских.

Лэнгли не суждено было завершить свое газетное предприятие.