В виде искупления Лэнгли поместил платные некрологи во всех до единой газетах города, не только крупных — как «Телеграм» и «Сан», «Ивнинг пост» и «Трибьюн», «Геральд», «Уорлд», «Джорнэл», «Таймс», «Америкэн», «Ньюс», «Миррор», но и в «Айриш эко» и районных газетах, вроде «Бруклин игл», «Бронкс хоум ньюс» и даже в «Амстердам ньюс» для цветных. Извещая тем самым, что эта добропорядочная и благочестивая женщина всю свою жизнь отдала служению другим и своим простодушием и страстью к чистоте сделала богаче жизни двух поколений признательного семейства.

Но постойте… я могу ошибаться в количестве газет, поместивших извещение о смерти Шивон, ведь к тому времени «Уорлд» уже слилась с «Телеграм», а «Джорнал» объединился с «Америкэн» и «Геральд» с «Трибьюн» — слияния, о которых, помнится, Лэнгли сообщал мне с некоторым удовлетворением как о первых признаках неизбежного сведения всех газет к одному общему изданию на все времена, к изданию одной газеты, а именно — его.

Наша машина была единственной, следовавшей за катафалком по пути в Квинс. Хоронили мы Шивон в пространном вздыбленном холмами некрополе из белых мраморных крестов и крылатых ангелов, отлитых из цемента. Миссис Робайло, которую мы пристрастились вслед за ее внуком, Гарольдом, называть Бабулей, важно восседала рядом со мной. По такому случаю она надела пропахшее нафталином жесткое платье, шуршавшее на ходу, и шляпу, чьи широкие поля все время тыкались мне в голову возле уха. Она говорила, что очень боится за Гарольда, который к тому времени уже вернулся в Новый Орлеан. В письмах он убеждал, что имеет постоянную работу, играя в клубах, но она подозревала, что внук представляет дела в лучшем свете, чем на самом деле, чтобы она не беспокоилась.

Все мы пребывали в мрачном настроении. Образ Шивон стоял в моем сознании, в памяти всплывали поездки на Вудлоунское кладбище на похороны родителей, так что если я и думал о чем, так о том, как легко люди находят смерть. А потом появилось это ощущение, которое охватывает по дороге на кладбище вслед за телом в гробу: нетерпеливое раздражение на покойника, жгучее желание вновь оказаться дома, где можно по-прежнему предаваться иллюзии, будто ждет тебя не смерть, а обыденная жизнь.

Первым признаком беды была заметка о нас под рубрикой «Что делать, куда пойти» в одной из вечерних газет: в представлении автора речь шла о великосветских платных танцах по вызову на Пятой авеню, где можно потереться среди высших сливок общества. Мы знать не знали, как заметка попала в газету. Лэнгли заметил: «Эти газетчики совершенно неграмотные люди — как можно потереться среди высших сливок?»

И уже на следующих танцах пришлось закрыть двери перед носом людей, шумно требовавших впустить и их тоже. Те, кого мы не впустили, расселись на крыльце, сбились в кучу по всему тротуару. И подняли шум. Естественно, последовали жалобы от живших к югу от нас: письмо с четко сформулированным порицанием было вручено из рук в руки чьим-то дворецким, еще был сердитый телефонный звонок от человека, не назвавшего своего имени, хотя, возможно, звонков было несколько и звонил не один человек. Негодование. Обида. Жившие по соседству опускались все ниже. И разумеется, в один прекрасный день пожаловал полицейский, хотя действовал он, казалось, вне связи с жалобами наших соседей. У него был свой собственный премилый взгляд на проблему.

Стоя в раскрытых дверях, он принес с собою холодный ветер с залива. И официальным тоном объявил, что устраивать коммерческое предприятие в жилом здании на Пятой авеню противозаконно. После этого его хриплый от виски голос смягчился: «Однако вижу я, что люди вы респектабельные, — произнес он, — готов закрыть глаза на это дело в обмен на любезное пожертвование в размере, скажем, пятнадцати процентов от еженедельного сбора в пользу Лиги бенефициариев полиции».