Однако когда через месяц брат подсчитал расходы за ужин, забыв про им же прописанное питание вне дома в качестве средства для улучшения моего душевного состояния, он решил готовить дома. Поначалу он пробовал готовить и завтрак, и ужин на ресторанный лад. Но я чуял, что что-то пригорает и, петляя, добирался до кухни, где брат с проклятиями швырял горячую и шипящую сковороду в раковину. А бывало, я терпеливо высиживал за столом много дольше положенного для ужина срока, терзаясь голодом и неизвестностью, пока передо мной не ставилось нечто, не имевшее названия. Как-то Лэнгли спросил, отчего, по моему мнению, я такой изможденный и худой. Я не стал говорить: «А каким же мне еще быть при таком рационе, какой мне приходится терпеть?» Наконец брат махнул на все рукой, и мы стали питаться консервами, впрочем, он решил, что овсянка — это жизненно важная составляющая здоровья, и каждое утро стряпал на завтрак вязкую, тянущуюся, как клей, кашу.

Прошло еще некоторое время, и его интерес к здоровому питанию развился настолько, что он стал относиться к моей слепоте как к недугу, который излечивается правильной диетой.

А чтобы подбодрить меня, Лэнгли купил телевизор. Я даже не пытался вникнуть в ход его рассуждений.

То были самые первые дни телевидения. Я потрогал стеклянный экран: он был квадратным с закругленными углами. «Считай это изобразительным радио, — сказал брат. — Тебе нет нужды смотреть изображение. Просто слушай. Ты ничего не пропускаешь: то, что на радио атмосферные помехи, на ТВ похоже на падающий снег. А когда изображение бывает четким, оно то и дело порывается переместиться вверх, чтобы тут же появиться снизу».

Если я ничего не пропускал, зачем о том беспокоиться? Однако я сидел там в интересах науки.

Лэнгли был прав, сравнив телевизор с радио. По структуре телепередачи были похожи на радиопрограммы, выходя в эфир частями по полчаса, а иногда шли даже целый час: те же мыльные оперы в одно и то же дневное время, те же комедианты, те же свингующие оркестры и та же тупая реклама. Слушать телевизор для меня смысла не было, если только речь не шла о передаче новостей или телеигре. Все новости были полны сообщений о коммунистических шпионах и их всемирном заговоре с целью нас уничтожить. Радоваться тут было нечему, а вот телеигры — совсем другое дело. У нас вошло в привычку смотреть их — по большей части, чтобы проверить, сумеем ли мы ответить на вопросы раньше участников игры. И очень часто нам это удавалось. Я знал ответы почти на все вопросы, имевшие отношение к классической музыке, а также, благодаря периоду, когда я ставил пластинки для танцев с чаем, пару раз я правильно отвечал и на вопросы о популярной музыке. Еще я неплохо разбирался в бейсболе и литературе. Лэнгли будь здоров как знал историю, философию и науку. «Кто был первым историком?» — спрашивал ведущий. «Геродот!» — кричал Лэнгли. А если участник медлил с ответом, Лэнгли орал: «Геродот, дубина ты этакая!» — будто малый на экране мог его слышать. У меня это вызывало смех, и с тех пор у нас повелось называть участников телеигр дубинами. Насколько Солнце отдалено от Земли? Девяносто три миллиона миль, дубина ты этакая! Кто написал «Моби-Дик»? Мелвилл, дубина ты этакая! И даже когда участник, случалось, говорил правильный ответ, слушая, скажем, начальную фразу бетховенской Пятой (та-та-та-там — те же три коротких и один длинный, что в азбуке Морзе означает «V», то есть «Победа»), которая стала очень популярной во время войны, мы вопили: «Ну, молодец, дубина ты этакая!»

Оценив уровень наших удачных ответов в этих играх, мы, естественно, подумали, а не предложить ли себя в качестве участников. Лэнгли кое-что поразузнал, что для этого надо сделать. Потребность заполнить пустые места в этих играх явно была велика, так почему бы и не попробовать, тем более если можно и денег заработать.