|
Это письмо пришло не последним: сквозь щель для почты в двери на пол продолжали сыпаться письма, содержание которых в данный момент я припомнить не могу. Но по какой-то причине именно кладбищенский счет больше всего потряс моего брата. «Гомер, — сказал он, — ты можешь припомнить хоть кого-то, кто был бы столь же развращен, как эти люди, до такой степени привыкшие наживаться на смерти, что требуют немалых денег за выдергивание нескольких стебельков травы у могильного камня? В конце концов, кого волнует, как выглядят могилы? Уж, конечно же, не тех, кто в них лежит. Что за мошенничество! Это же просто проявление неуважения — профессиональная забота о мертвых. Да пусть все кладбище вернется в свое первозданное состояние, говорю я. В такое, каким оно было во времена манхэттенских индейцев, — пусть там будет некрополь из покосившихся камней и ангелов, наполовину скрытых в североамериканском лесу. Вот это, по моему мнению, и выказало бы истинное уважение к мертвым, стало бы священным признанием — во всем своем великолепии — жуткого мира жизни и смерти».
У меня появилась мысль рассортировать наши проблемы по способам их решения, при этом я полагал, первоочередная задача — это закладная. Чтобы усадить Лэнгли и обговорить состояние наших финансов, пришлось выдержать настоящую битву. По его мнению, внимание к такого рода делам приводит в раболепное состояние. Однако из его чтения бухгалтерских книг я понял, что у нас достаточно средств, чтобы вообще расплатиться по закладной сполна. — Давай так и поступим, тогда эти люди от нас отстанут, — предложил я, — и нам никогда больше не придется об этом беспокоиться. — Если мы полностью расплатимся по этой чертовщине, то потеряем скидку по федеральным налогам, — возразил Лэнгли. — Так ведь мы и не получим никакой скидки, если не станем платить вовремя, — сказал я. — Все, что мы получаем, это одни пени, которые перекрывают скидки. И зачем говорить о налогах, раз мы их не платим. У него на это был ответ, как-то связанный с войной, однако он уводил в сторону, и я не уверен, что могу передать его в точности. Что-то про примитивные общества, которые превосходно обходятся без денег, затем последовала речь о корпоративном ростовщичестве, а потом он затянул песню: «Ой, из мрамора банки строены. / В них охрана у каждой двери, / А их сейфы набиты золотом, / За него горняки костьми полегли». Не различавший музыкальных тонов сиплый баритон Лэнгли был инструментом, которому невозможно отказать в силе. Я не позволял себе насмешек или разговоров о генетических капризах жизни, где музыкальная одаренность могла достаться только одному брату, а именно — мне. Меня заинтересовало только, какое отношение ко всему этому имеют горняки. — Гомер, — сказал брат, — напомню тебе о происхождении нашей фамилии. Разве наши предки по отцовой линии не копались в недрах земли? Не были они разве рудокопами? Разве Кольер — это не горняк? Скоро мы уже обсуждали другие образованные от профессий фамилии: Пекарь, Бочар, Пахарь, Мельник — и рассуждали о капризах истории в таких фамилиях. На том наше финансовое совещание и закончилось. В конце концов Лэнгли сдастся и полностью выплатит по закладной, но к тому времени мы уже будем известны всему городу, и в банк его пойдут сопровождать газетные репортеры и фотокорреспондент «Дейли ньюс», который получит Пулитцеровскую премию за портрет Лэнгли, который вышагивает по Пятой авеню в шляпе-колпаке, истрепанном пальто до колен, в шали, которую он скроил из мешковины, и домашних тапочках. Непременно скажу в защиту моего брата, что ему многое приходилось держать в голове. То было время, когда род человеческий вел себя отвратительно: например, на юге взорвали баптистскую церковь, в которой во время занятий воскресной школы были убиты четыре чернокожие девочки. |
