– А когда это было?

– Дай бог памяти, однако, с неделю назад он пришпандорил.

– И о чем же у вас был разговор? – чокаясь с хозяином, невинно спросил я.

– Известное дело о чем, – интеллигентно выпивая, отозвался мэр, – все о том же. Не дает им покоя церковное серебро-золотишко, спрятанное Алексеем Михайловичем в двадцать втором годе. Все как мухи на мед на него летят и летят.

– А как он представился?

– Назвался Анатолием Васильевичем, сказал, что музейный работник и собирает материалы о нашей церкви.

– И что же вы ему ответили?

– А что я мог ответить, когда и сам-то ни хрена не знаю. А тут недавно слух пустили, что оно под церковью в подвале лежало, да только кто-то его уже увел. Вот и все мои сведения.

– Но вы же говорили о кубышке внучку Сергею?

– Говорил, да только что я ему говорил? Что, дескать, где-то поблизости Алексей Михайлович заховал церковное добро, а он сразу ко мне какую-то свиристелку привез. И она пристала ко мне как банный лист к заднице. Укажи, где поп оклады спрятал, и все тут. Я ей по-русски объясняю – не знаю, и никто не знает, а она все свое талдычит – покажи да покажи. Надоела хуже горькой редьки. Тогда бабка ее и вытурила взашей. А ты, я так соображаю, тоже про тот клад приехал выспрашивать? Тогда зря. Ничего такого я не знаю.

– А кто же знает? – задал я дурацкий вопрос, иногда, правда, дающий неожиданные результаты.

– А тот, кто знал, того уже нет. Сдается мне, что про него ведала наша учительша, внучка Алексея Михайловича, Мария Андреевна.

– А почему ты так думаешь?

– Она больше всех церковь опекала, почти каждый день на утес тот хромала. Бывало, дохромает и сядет, сидит и вроде как думу думает, а сама, наверное, соображала, как половчее церковное добро оприходовать, но ее уже нет.

– Твой внучек, подонок, постарался, калеными щипцами из учительницы тайну вытягивал. Причем, как мне кажется, по твоей, дед, наколке.

– Обижаешь. Ежели и обмолвился я когда, то не нарочно, а просто к слову получилось. Больно нужен мне их церковный хлам.

– Вольно-невольно, а хроменькую под нож подставил.

– Ну что я говорил? Ты и меня теперь заарестуешь, – засопливился старик.

– Кому ты нужен, пень трухлявый. Что ж теперь делать! Давай уж выпьем за упокой души рабы Божьей Марии! Да не из этого дерьмового хрусталя, а как положено. У тебя что же – лафитников граненых дома не осталось?

– Лафитничков-то? Да вроде осталась пара штук, сейчас гляну. Они где-то здесь, в буфете болтались. Ну точно, вот они.

Старик достал две пыльные граненые рюмки, и сердце мое подпрыгнуло от радости. Это было то, что нужно. Пока он их всполаскивал, я прикидывал, как ловчее его прищучить и вынудить сознаться.

Какое же разочарование меня долбануло, когда Трофимыч выставил их на стол. Гранеными они оказались только снаружи, внутренняя же часть, там, где предположительно стояла свеча, была гладко закатана.

– Хорошая посуда, – разливая водку, решил я довести дело до конца. – Наверное, не у каждого такие рюмки водились?

– Да что ты? – удивился старик. – Этого добра в каждом доме навалом. Лет тридцать тому назад только из таких и пили. Другой тары не знали.

– А у Марии Андреевны тоже такие рюмки имелись?

– А то как же. Это я хорошо помню. Она хоть сама и не пила, а припасец у себя всегда держала. Ну, там кто дров наколет, кто оградку подправит, она тому и наливала.

– Пойдем, дед, по селу прогуляемся, во двор к ней заглянем и на крылечке еще раз помянем.