Муж, еще до рождения Мишки, уехал на заработки в Ростов. Первую неделю звонил каждый день, говорил, что страшно скучает, потом реже… потом раз в неделю посылал эсэмэску, а потом и вовсе тишина. Долгие гудки в трубке. Валентина пыталась звонить сама, но он не брал. Деньги Валентина получила лишь раз, да и то…

Зато дед помогал. И до того, как заболел, и теперь…

Теперь тоже он играл с Сережкой, носил от колонки воду, подметал дорожки, поливал и полол огород, даже достал где-то зеленую краску и начал красить забор. Валентина смотрела на все это…

Не знала, что думать.

Дед ничего не ел и не пил. Ни разу. Не говорил. Двигался очень медленно, словно во сне, размеренно, плавно. Не спал. Но привычную работу делал хорошо, уверенно.

Валентина в конце концов смирилась, пусть… Если от живого мужика помощи нет, так хоть…

Плакала по ночам.

А Сережка его очень любил и, кажется, видел и понимал что-то такое, чего не могла понять мать.

Он же не живой. Не живой!

Как такое возможно?

Вчера, когда Сережка полез зачем-то на крышу, свалился и расшиб коленку до крови, дед подбежал первый, подхватил, принялся гладить бережно и тихонько гудеть, словно баюкая: "уу-у, уу-у." Валентина даже не стала мешать. Промыла и намазала зеленкой лишь потом, когда Сережка успокоился.

А сегодня он с дедом, с самого утра, пускал самолетики.

— Валь, а Валь! Ну-ка, поди сюда, — окликнула баба Маша от ворот.

Валентина насторожилась, в хорошие новости что-то не верилось.

— Валь, а ты это… — баба Маша пожевала губу, все заглядывая куда-то Валентине через плечо. — Ты знаешь, на кладбище-то могила твоего отца разрыта… ага… и гроб, ну… поломан весь. И тела нет.

Нет тела… Очень захотелось рассмеяться, сказать, что вон оно, тело-то… но вдруг стало страшно. Как в первый день. И вроде как привыкла, но когда так…

Вдруг пришло понимание, что все по-настоящему. И надо что-то делать. Теперь не спрячешься, не скроешь, не отвернешься и не сделаешь вид, что не знаешь ничего.

Только сказать нечего. Знала ли она?

Неловко дернула плечом.

— Ты, это, Валь… ты, ну… этот твой, он же… — баба Маша охнула и побелела вся, начала креститься. — Он же упырь, Валь! Он же упырь… Ты гони его, слышишь? Гони его прочь!

Как же его прогнать? Он же отец. Пусть мертвый, но отец. Он любит их, помогает… и Сережке с ним так хорошо… Как же прогнать?

А они привели священника.

Соседи собрались и привели. Толстого, бородатого, с кадилом и бадейкой святой воды. Он устало поглядывал из-за забора, явно не веря в оживших мертвецов. Но ему хорошо заплатили, отчего бы не окропить…

Валентина сначала не хотела пускать, но потом испугалась. Не попа, конечно, и не соседей… хотя соседи ее саму со свету сживут, если не пустит. Затравят.

Но даже не их… Господа испугалась… Виданное ли дело?

Боже ж ты мой…

Отперла дрожащей рукой.

Вот и все. Казалось, сейчас поп прочтет молитву, водой святой брызнет и дед упадет… замертво… его снова похоронят. Валентина поняла, что не хочет. Это значит — потерять его снова, а она как-то уже привыкла и смирилась, что дед теперь такой… Путь лучше такой.

Но куда уж…

Все, значит. И не поделаешь тут ничего.

Только бы дед сопротивляться не начал.

Дед не начал. Его вообще мало волновал подошедший священник. Он как сидел на скамеечке у дома, рядом с внуком, так и остался сидеть. Безразличный.

— Сереженька, иди в дом.

— Мааам…

Но все же послушался.