У Васьки и правда на руке, там где вчера держал дед, здоровенные синяки.

Народ начал выглядывать, поддакивать Татьяне. Конечно, отчего бы не поддержать… А она все голосила.

Упыря надо гнать! Не ровен час, как и их деток придет убивать! Это он пока вроде тихий, но кто ж знает-то? Тварюка ползучая! Вон, даже святая вода его не берет! А как он по ночам кровь пьет, а? Гнать! Пусть проваливает! Не место покойникам среди живых! И Валентина пусть проваливает!

Валентина очень тихо зашла в дом, закрыла дверь, прислонилась спиной к стене. Слезы душили, рвались наружу, но никак не могли вырваться… не хватало слез. Ноги подкашивались.

Вот и все. Вот и конец.

Ведь подожгут дом, рано или поздно — подожгут… С них станется.

Валентина сползла по стене на пол, обхватила руками колени, уткнулась носом. Тихо-тихо.

Сколько сидела так — сложно сказать. На улице гудела толпа.

Очнулась, почувствовав, как кто-то осторожно гладит по волосам. Сначала подумала, что Сережка, подняла глаза… Сережка стоял рядом, напуганный, бледный… но это не он. Это дед… отец ее приласкал. Гладил холодной непослушной рукой, что-то шептал, беззвучно шевеля губами, жалел…

И вдруг хлынули слезы.

— Папа… — всхлипнула Валентина. — Прости меня…

Дед покачал головой, улыбнулся, кажется, даже… И вышел за дверь.

Толпа вдруг стихла.

Валентина замерла, боясь даже посмотреть.

Тихо.

Скрипнула калитка в наступившей тишине. Ни звука.

А когда, наконец, Валентина решилась выглянуть — напуганная, замершая толпа соседей все еще стояла расступившись. И все, как один, глядели вдаль, в конец улицы, туда, куда ушел…