Зазвонил телефон. «Началось», — с тоской подумала она и сняла трубку. Это был отец. Не здороваясь, он загремел:

— Что он там у тебя устроил?! Во что вляпался?! А ты что варежку разинула? Первый день, что ли, на свете живешь?

Она, заикаясь, объяснила, что ничего особенного не случилось, он просто сверх программы сыграл свою старую вещь, единственную в этой манере, он больше ничего подобного не писал и писать не собирается… Она сейчас же позвонит дяде, все объяснит и попросит его помочь…

— Ты что, с ума сошла? И не думай звонить, здесь он тебе не только не помощник, но и наоборот…

— Почему наоборот? Он никогда не отказывался…

— Да поймите же вы, ты и твой удалой муженек, что и на старуху бывает проруха, дядя сейчас сам в дерьме — случайно не врубился и вляпался, по одному делу оказался в контрах с самим Сусликом, который его и раньше не жаловал и всегда ждал, чтобы братишка подставился…

— Да что же случилось?!

— Это — не телефонный разговор, я сказал тебе главное — откуда ветер дует…

Все сразу объяснилось. Да, хуже — не придумаешь, добро на травлю дал сам «серый кардинал»…

Это было опасно, его хватка всем была известна. «Все-таки тут не сталинский жим, — подумала она. — Времена уже не те, поэтому особенно дрожать, наверное, не стоит, но хорошо бы провентилировать начальство и заручиться какой-нибудь высокой поддержкой».

Она начала лихорадочно обзванивать знакомых, надеясь что-нибудь прояснить и найти нужный ход, а заодно и узнать их реакцию.

Неодобрение было таким всеобщим, что она опешила. Основная масса захлебывалась от осуждения — сошли с ума, перестали быть реалистами, подвели Союз композиторов под монастырь, подставились, зарвались, теперь всем снова — хана, снова начнут усиленно бдить и последовательно зажимать…

Надо же было так завидовать и ненавидеть их, чтобы не удержаться и с ходу влиться в общий хор, извергая столько желчи! Гуляев и Портновский, его дружки-соперники, якобы сочувствуя, в долгих телефонных беседах с нескрываемым удовольствием смаковали суть самых авторитетных приговоров и приводили цветистые высказывания представителей разных музыкальных кланов и группировок, включая околомузыкальные круги. Изображая свою с ним солидарность, они заявились в Новодворье — на их невозмутимых лицах читалось тайное удовлетворение сложившейся ситуацией. От вынесенных из кулуаров новых подробностей становилось совсем уж не по себе, но, видя это, они еще больше вдохновлялись и с просветленными лицами и с новой волной напускного негодования начинали выразительно цитировать особенно запомнившиеся им — не поленились выучить! — целые абзацы из газетных борзописцев.

Избиение началось сразу — уже во второй половине дня позвонил Барсуков и сообщил об отмене концертов в ЦДРИ; на следующий день было отменено выступление в Зале Чайковского и авторский концерт в Консерватории. Еще через день — звонок из Ленинградского малого зала филармонии, потом отменили запись на радио его камерных циклов — все под благовидными предлогами.

Начальник отдела внешних сношений Минкульта позвонил лично и предлогами обременять себя не стал — сказал без вступления, что в свете происшедшего не видит оснований для гастрольных поездок Загорского за рубеж и все его поездки аннулируются на неопределенное время.

Разделались быстро — за неделю все было кончено… Он оказался не у дел и почти в полной изоляции.

Удивляться скорости, с какой была произведена экзекуция, она не стала, потому что считала — нечему… Времена хоть и поменялись, но привычки-то остались прежними, ведь людишки у власти были те же самые.